Тоталитаризм в ХХ веке

Попытки сталинского тоталитаризма организовать социум в виде единой пирамиды власти, с одной стороны, и известная "поликратичность" нацизма и фашизма предопределили и различия в экономической структуре тоталитарных государств. Так, итальянский фашизм вплоть до конца 20-х гг. предпочитал ограничивать государственное вмешательство в хозяйственную жизнь стратегическим макропланированием и теми отраслями, где ощущалась нехватка частного капитала; расширение воздействия произошло только в связи с мировым экономическим кризисом начала 30-х гг. Германский нацизм создал по существу смешанную, государственно-частную командную экономическую систему. Сталинское же государство пользовалось неограниченной монополией на землю, недра и средства производства, транспорта и коммуникаций. Можно сказать, что такие отличия в степени концентрации экономики определялись, в первую очередь, особенностями исторического развития соответствующих стран и специфическими задачами правящих режимов.

Этатизм, идея всемогущего, всеохватывающего, сверхрационального государства в полностью управляемом мире, фактически лежала в основе идеологии каждого из рассматриваемых режимов. Мотивироваться она могла по-разному, но во всех случаях представители тоталитарных режимов утверждали, что их эффективно организованный механизм вносит порядок в хаотический социум. Сталинская система с ее "марксистско-ленинской" идеологией продолжала ссылаться на традиции Просвещения и критиковать капитализм как систему "экономической анархии". "Советское социалистическое" государство, напротив, изображалось как вершина исторического прогресса человечества, как наиболее совершенный способ организации оптимального и бескризисного управления всеми аспектами общественной жизни. Это была своего рода претензия на "панрационализм", соответствовавшая бюрократическому идеалу полного контроля над всеми сферами человеческой деятельности. Ритуальные фразы об "отмирании государства при коммунизме" периодически продолжали звучать из уст идеологов режима, но на практике ничего подобного, естественно, не происходило. Для того, чтобы как-то примирить действительность с ее идейным обоснованием, была пущена в оборот "диалектическая" фраза об "отмирании через расцвет". В свою очередь, нацисты воспринимали себя как своего рода авангард всемирной этатистской революции, в которой люди станут управлять своим бытием через посредство инструмента разума - государства. Характерно, что как в идеологии, так и на практике тоталитарный рационализм оказывался тесно связан с иррациональными моментами. Так, трудно найти только и исключительно рациональное объяснение нацистскому геноциду в отношении евреев и других народов, объявленных "расово неполноценными", или сталинским "чисткам", равно как и подчинению всей общественной жизни сверхчеловеческим, надличностным "идеалам".

Тоталитарные режимы стремились "в идеале" к полному растворению отдельной человеческой личности в контролируемом и структурированном "целом" - государстве, партии или (в фашистско-нацистском варианте) нации. Итальянские фашисты заявляли, что признают индивида лишь постольку, "поскольку он совпадает с государством, представляющим универсальное сознание и волю человека в его историческом существовании", "высшую и самую мощную форму личности". Германские нацисты провозглашали: "Общая польза выше личной пользы". Все это - наряду с социал-дарвинистским пониманием жизни как активной агрессии и борьбы за существование - служило в фашизме и нацизме обоснованием для национализма, который, в свою очередь, мог толковаться по-разному. Так, у итальянских фашистов нация была носителем "неизменного сознания и духа" государства, сплоченным на основе "общей воли" и "общего сознания". Немецкие нацисты, напротив, вели речь о "расово-биологических факторах", о "народном сообществе людей немецкой крови и немецкого духа в сильном, свободном государстве". Они провозглашали и осуществляли крайний расизм, объявив уничтожение "расово неполноценных" народов и индивидов залогом благосостояния "своей нации". Сталинская диктатура формально выступала за "пролетарский интернационализм", но в действительности практиковала национализм под предлогом верности своему "социалистическому государству" ("социалистического патриотизма). Грань между "государственническим" и "этническим" национализмом оказывалась в ХХ веке очень зыбка, и сталинизм в 40-х -50-х гг. (в связи со Второй мировой войной и последующей "холодной войной" с западными державами) стал все больше обращаться к великорусскому шовинизму. При сталинском тоталитаризме точно так же, как при фашизме и нацизме, отрицалась ценность отдельной человеческой личности. Человек воспринимался как "колесико и винтик" советского государства - носителя разума и коллективного опыта. Официально провозглашалась "народность" режима и "социальное равенство", но по существу сталинская система была не менее антиэгалитарной по духу, чем фашизм, декларировавший "неизбежность, благотворность и благодетельность" неравенства. И в фашизме, и в сталинизме "народ" считался неспособным к самодеятельности, склонным к "коллективной безответственности" и эгоизму, к непониманию своих "подлинных" (национальных или исторических) интересов, а потому выражать эти интересы должна была тоталитарно руководящая партия.

Тоталитарные режимы и обосновывавшие их идеологии отрицали самоценность человеческой свободы. Как наци-фашизм, так и сталинизм исходили из того, что существуют свободы "подлинные", "существенные" и свободы "бесполезные, вредные" или мнимые. В фашистской идеологии к первым относились возможность беспрепятственной борьбы за существование, агрессия и частная экономическая инициатива, при сталинском режиме - право пользования социальными гарантиями, предоставляемыми государством. Напротив, индивидуальные свободы и права человека отвергались как продукт либерального вырождения (в теориях фашистов) или - вслед за Лениным - как фальшивый "буржуазный предрассудок" (при сталинизме). В то же самое время, тоталитарные режимы стремились опереться на стимулируемую ими самими активность масс, индоктринированных господствующей идеологией, на дирижируемое сверху массовое движение. Эту своеобразную "обратную связь" между режимом и массами, выходящую далеко за рамки простой пассивной покорности "низов" авторитарной диктатуре и придающую тоталитарным структурам особую прочность, не случайно считают одной из основных отличительных черт тоталитаризма. Идеологи режимов объявляли ее подлинной ("организованной" у фашистов или "реальной" и "народной" у сталинистов) демократией, не нуждающейся (или не обязательно нуждающейся) в закреплении посредством формальных голосований или волеизъявлений, поскольку партия и вождь по определении сосредотачивают в себе высший интерес народа и истину. При посредстве разветвленной сети корпоративных, воспитательных, социальных учреждений, массовых собраний, торжеств и шествий партии-государства стремились преобразовать самую сущность человека, дисциплинировать его, захватить и полностью контролировать его дух, сердце, волю и разум, формировать его сознание, характер, воздействовать на его желания и поведение. Унифицированные пресса, радио, кино, спорт, искусство целиком ставились на службу официальной пропаганды, призванной "поднимать" и мобилизовывать массы на решение очередной задачи, определенной "наверху".

Такая массовая активность в заранее установленных и жестко контролируемых режимом рамках была не только орудием контроля и господства, но и мощным средством мобилизации. Фактически она направлялась, в первую очередь, на решение военных и военно-индустриальных задач. Империалистические державы Германия и Италия использовали массовую экзальтацию для перестройки экономической и общественной жизни с целью подготовки к широкой экспансии вовне. В СССР за счет ее пытались осуществить форсированную индустриализацию и наращивание производства. Еще XV съезд ВКП(б) провозгласил, что "работа по рационализации народного хозяйства своей главнейшей и решающей предпосылкой имеет широкое вовлечение в нее рабочих и крестьянских масс". На "все партийные, советские, профессиональные, кооперативные и другие организации" возлагалась задача развернуть интенсивную пропаганду и практически организовать "социалистическое соревнование". Уже через несколько лет Сталин хвалился "пафосом строительства" у миллионов советских трудящихся, воспринимавших освоение новой техники как "дело чести".67 Он любил являться миру на фоне ударников, сборщиц хлопка, колхозниц-миллионерок, стахановцев и иных "героев труда".

По справедливому замечанию А. Горца, смысл этой "низовой инициативы", распространившейся в годы первых пятилеток, сводился к тому, что человек должен был "сам испытывать желание стать активным инструментом для осуществления внешних но отношению к нему целей (социализма, истории, революции) внешней волей (плана или партии)". Иррациональная вера в высшую мудрость государства и его политики была призвана преодолеть прежнее, препятствовавшее широкомасштабной индустриализации отношение к труду лишь как к средству получить продукты для собственного потребления. По словам немецкого исследователя Р.Курца, "эта протестантская этика человека абстрактного труда,... характерная, согласно Максу Веберу, для идеологического и исторического возникновения капитализма, нигде не осуществлялась столь ревностно и непреклонно, как... в обществах реального социализма".68 Продуктивизм (культ труда и индустриального производства) внедрял "трудовую этику", суровую производственною дисциплину, "стахановщину" и "ударничество". В свою очередь, Э.Фромм отмечал аналогичные черты в фашистской идеологии: авторитарный, садо-мазохистский характер фашиста предполагает восторженное подчинение "высшей силе" (природе, богу, провидению, судьбе, истории, сильной воле и т.д.)69, в результате чего он воспринимает собственные действия, даже противоречащие его непосредственным интересам как "священные".

Важнейшим механизмом тоталитарного оформления и стимулирования массовой активности был корпоративизм. Интересы различных классов в социальном организме, контролируемом тотальным государством, объявлялись не антагонистичными, а взаимно дополняющими друг друга и подлежащими организации "сверху". В наци-фашистских моделях каждая социальная группа с "общими" экономическими задачами - от наемных тружеников до предпринимателей данной отрасли и чиновников - рассматривалась как пирамидальная корпорация. Социальное партнерство труда (работника) и капитала (предпринимателя) считалось основой производства в интересах нации. Труд, в который включалась предпринимательская и управленческая деятельность, провозглашался "социальным долгом", охраняемым государством, а экономика - единым целым. Социальное партнерство в рамках корпорации обязывало "верности между предпринимателем и коллективом как между вождем и ведомыми для совместного труда, выполнения производственных задач и на благо народа и государства". Германские национал-социалисты ввели всеобщую трудовую повинность, а их программа декларировала: "Первая обязанность каждого гражданина государства - трудиться духовно и физически ради общего блага".

В сталинской модели, где также существовала обязанность "трудиться на благо общества", корпоративизм формально не провозглашался. Но фактически он и здесь лежал в основе социальной организации. Тезис об общности интересов работников и администрации, подчиненных и начальников внушался и внедрялся в сознание настолько интенсивно, что он сохраняется в России и годы спустя после демонтажа однопартийного режима КПСС. В профсоюзы в СССР, как и в фашистские синдикаты или в германский нацистский "Трудовой фронт" входили как наемные труженики, так и администрация.

Если сталинская система продвинулась дальше наци-фашизма в попытках создать единую монолитную структуру власти, то, с другой стороны, она уступала итальянскому и германскому тоталитаризму в идеологической "откровенности". Можно утверждать даже, что сталинизм так и не сумел "достроить" свою идейную конструкцию в некое непротиворечивое целое. Даже осуществляя самый страшный террор против населения, "советский" тоталитаризм формально продолжал ссылаться на гуманистические идеалы Просвещения и революционного движения, на коммунистическую идею справедливого и эгалитарного общества. Это объяснялось, в частности, тем, что бюрократическая диктатура в СССР в силу исторических обстоятельств своего возникновения нуждалась в постоянной легитимации своего существования, подчеркивая свою "преемственность" по отношению к российской революции и мировой освободительной традиции вообще. Идеологическая трансформация режима партии-государства в СССР происходила посредством постепенного и прогрессирующего "размывания" и "разжижения" первоначально провозглашенных коммунистических идеалов с помощью постулатов "реального социализма", изменявших эти первые до неузнаваемости, но не отвергавших их формально до конца. Такая особенность предполагала и большую уязвимость "советского" варианта тоталитаризма, что часто выражалось формулой "разрыв между словом и делом". "Все более очевидное несоответствие реальной жизни провозглашавшемуся идеалу прикрывалось "корректировкой" последнего, например, исчезновением положений об отмирании государства, о самоуправлении, о том, что "свобода каждого есть условие свободы всех". Взамен широко пропагандировались идеи о "неантагонистических" противоречиях и классах, о наднациональной "общности советского народа", о превосходстве "всего советского" и т.д. Консервацию этих иллюзий до поры до времени обеспечивали ограничения информации извне и общения с зарубежьем. Однако, раньше или позже, истина должна была раскрыться, и тоталитарная идеология потерять свою интегрирующую силу"71. Фашизм и национал-социализм, изначально провозгласившие свою враждебность духу Просвещения и Свободы, не были столь связаны в этом отношении.

Распространение тоталитарных моделей государства

"... "Фашизм" не только консолидировался в Италии; аналогичные движения возникли и взяли верх во многих странах. В других странах "фашизм" в том или ином виде представляет собой угрожающее идейное течение... Даже в СССР, хотя и в иной форме, фашизм взял верх...", - констатировал в 1934 г. русский эмигрант-анархист В.Волин, понимая под "фашизмом" тоталитаризм. Он подчеркивал, что "сам термин, бывший вначале чисто национальным, сделался всеобщим, интернациональным".

Действительно, "классические" тоталитарные модели вдохновили не только многочисленные фашистские движения, возникшие в самых различных странах Европы и Америки, но и правящие или претендующие на власть элиты многих стран, принужденные действовать в стесненных экономических или политических обстоятельствах.

В сентябре 1923 г. в Испании была установлена диктатура генерала М.Примо де Ривера. Отвечая на вопрос одного из журналистов, повлиял ли на его выступление муссолиниевский "марш на Рим", военный правитель заявил: "Не было нужды копировать фашистов или великолепный образ Муссолини, хотя их действия дали полезный пример для всех". Режим Примо де Риверы не был фашистским, но заимствовал ряд его элементов: была создана единая политическая организация, реорганизованы ополчения "соматены", превращенные в опору диктатуры, и т.д. После падения военной диктатуры последователи отстраненного генерала создали чисто фашистскую организацию - "Испанскую фалангу". Фалангисты приняли самое активное участие в установлении франкистского режима в Испании в 1936-1939 гг. Новая диктатура генерала Ф.Франко сочетала в себе тоталитарно-фашистские и авторитарные, консервативно-традиционалистские черты: наряду с корпоративной системой и структурой "вертикальных синдикатов" существовал своеобразный "консервативный плюрализм", официально интеграрованный в единую партию-движение.