Товарищ ребёнок и взрослые люди

Все трое смотрели на меня, вылупив глаза, и я заметила, как их губы начали чуть-чуть подрагивать. Наверное, они сдерживали слёзы, ведь мужчины не плачут. Это была красивая и грустная мелодия, особенно в том месте, где «первый сокол со вторым прощался, он с предсмертным словом к другу обращался», что, «все труды заботы на тебя ложатся!» А другой ответил: «…позабудь тревоги, мы тебе клянёмся — не свернём с дороги!»

И когда я спела, наконец, «и соколов этих люди все узнали, первый сокол — Ленин, второй сокол — Сталин!», слушатели разразились громким хохотом во всё горло. У Яана-Наездника на глазах были слёзы, но рот хохотал так, что становилось жутко.

— Ге-ни-ально! И откуда только ты взяла такую песню?!

— Ате! — послышался с берега сердитый крик тёти Армийде.

— Вот где вы, бездельники, околачиваетесь! Леэлочка, дядя Артур тоже там?

— Нет тут никого, — буркнул дядя Артур и предупреждающе поднёс палец к моим губам.

— Тут совещание ударников, просим беспартийных не мешать! — весело крикнул Яан-Наездник.

Но тетя Армийде его будто и не слышала.

— Ате, марш домой! — крикнула она.

Яан тихонько запел, и дядя Артур с татой подхватили: «Жизнь холостяка — свобода, а женатика — невзгода. Лучше лошадь укради, чем девицу полюби…»

Они засмеялись и пустили кружку с пивом по кругу.

— Ате, хватит куролесить! — нетерпеливо кричала тётя Армийде.

— Скоро стемнеет, а у тебя куриные насесты не исправлены!

— Старуха, не мешай, слыхала — совещание!

— Тогда и оставайся там! — кричала тётя Армийде. — Я тебя в дом больше не пущу, иди в сарай на куриный насест! Дома все мужские работы не сделаны, а он горланит на островке! Смотри — милицию позову! Пусть тебя в газете пропечатают, что шатается повсюду, а работу не делает!

— Глупые слова возьми обратно! — сердито крикнул дядя Артур.

— И зови, зови милицию, да скажи, чтобы карты с собой захватил, как раз будет четвёртой рукой!

Тата и Яан-Наездник тихонько хихикали и вытирали руками пивную пену с уголков рта.

— Ну, погоди, я пойду расскажу Хельви, как её отец пьёт и беспутничает, словно последний босяк! — кричала тётя Армийде.

— Пусть Хельви тоже придёт сюда! — шепнула я дяде Артуру. Хельви — дочка Артура и Армийде — красивая и умная девочка. Она мне нравилась, потому что хотя и была уже большой, училась в школе, носила туфли-лодочки и всё такое, она иногда и со мной охотно играла.

— Ах! — дядя Артур махнул рукой. — Жёны и дети — одно наказание на этом свете!

Было видно, что угроза рассказать Хельви понизила лихое настроение Артура на несколько градусов.

— Не поможет ни детский плач, ни женские вопли, — вспомнила я изречение таты и тут же громким голосом сообщила это тёте Армийде: — деньги пропиты!

— Ну вот! Это не детский разговор! — тата бросил на меня очень недовольный взгляд и стал засовывать гитару в чехол. — Теперь сразу марш домой, спать! Будешь сидеть в комнате и держать ночной горшок за ручку!

Праздник кончился. Мужчины загасили папиросы и собрали вещи.

Тата почему-то был мной недоволен — он больше даже не взглянул на меня, хотя мне было очень трудно идти по сухим веткам, завернувшись в одеяло.

Взрослые действительно странные! Тата за весь вечер не сказал мне больше ни единого слова — ни в лодке, ни когда пришли домой. Других очень рассмешили слова про пропитые деньги, а тата рассердился…

— Спокойной ночи, трепачка! — сказал он, поцеловав меня перед сном. Но выражение лица у него было совсем не шутливое! Я и подумала тогда, может, было бы разумнее мне стать дочкой Яана-Наездника.

Сладкая жизнь

К счастью, тата не был злопамятным. На следующий день он пришёл из школы довольно рано и не напомнил о вчерашних неприятностях даже и полусловом.

— Посмотрим, во что тебя одеть получше, — сказал он и широко распахнул дверки шкафа. — Сегодня поедем в город. Анне и Лийли займутся тобой, пока я схожу повидаться с мамой.

— Я тоже хочу к маме! — подала я голос, но тата не обратил на это внимания и после недолгих поисков достал из шкафа тёмно-синее с белыми горошинами платье.

— Пожалуй, это подойдёт, а то опять получим нахлобучку, что ребёнок — как цыганский пожар! — сказал тата и натянул на меня платье.

Я не стала спорить, только подумала: а вдруг удастся уговорить его, и он возьмёт меня с собой в тюрьму, а в таком случае лучше держаться подальше от маминых бус, браслета и брошек. Я обещала, что стану хорошим ребёнком… Если мама сочтёт меня хорошим ребёнком и опять вернётся домой, тогда будет видно, может, иногда смогу попользоваться её украшениями.

Тётя Анне и тётя Лийли — обе были парикмахершами, работали близко друг от друга: парикмахерская Анне была на Ратушной площади, а Лийли — на улице Вооримехе, и дорога от одной до другой даже для меня была очень короткой. Быть у тёти Лийли мне нравилось больше, потому что она не командовала и не бранилась так много, как тётя Анне, но, к сожалению, её начальница — большая, золотоволосая женщина в очках с толстой оправой детей не переносила. С тётей Анне вместе работали другие женщины в большинстве весёлые и разговорчивые, и мне особенно нравилась маленькая, худенькая с коричневыми волосами барышня-маникюрша, которую называли Грибочком. Каждый раз, когда я входила в её маникюрную кабинку со стеклянными стенами, она просила меня чуточку подождать, и когда очередная её клиентка, нежно дуя на свои блестящие ногти, уходила к кассе расплачиваться, меня брали в работу. Все ногти Грибочек мне не красила, но ногти на мизинцах обеих рук получали — чик-чик — блестящее покрытие. И как пахли эти только что покрытые лаком ноготки — так по-дамски, так таинственно! Кроме ногтей Грибочек красила в своей кабинке ещё и брови, и ресницы — эту работу назвали «сделать глаза на лице». Если бы брови накрасить густой красной краской, то с таким глазами на лице клиентки могли бы играть в тетеревов, но, к сожалению, все они хотели, чтобы их брови красили однообразно чёрной краской.

Почему-то все парикмахерши обращались друг к другу по фамилии: женщину с улыбчивым ртом и высоким лбом всегда звали Энно, а маленькую солидно говорившую даму — Палоос. Две толстые с завитыми кудрями и лиловатыми губами женщины, работавшие рядом в кабинах, были похожи друг на друга, словно близнецы, но одну звали Сильп, а другую — Ристлаан. По имени звали только Олю, у которой были грустные глаза и быстрые движения, и тётю Анне. Может, потому, что они действовали очень быстро и фамилия за ними не поспела бы?

На работе тётя Анне не была и вполовину такой большой командиршей, как обычно; у неё на работе, как она говорила, всегда одновременно было на огне несколько железок — так обычно говорят, когда делают несколько дел сразу. Но у неё на огне были только длинные специальные щипцы для завивки волос, и ими делали главным образом причёски пожилым дамам. Пока щипцы нагревались, она накручивала волосы другой клиентки на электробигуди, третью направляла к мойке и по пути смотрела, не высохли ли под феном завитые волосы четвёртой. И при всей этой круговерти вела длинные разговоры о погоде и людях, о мужчинах и детях, жизнь которых, казалось, всех интересует. В парикмахерской тёти Анне не говорили дамам «ты» или «вы», говорили «она». «И где она достала такой красивый „бемберг“? В таком платье можно ехать хоть в Париж!» — «Она в прошлый раз понравилась мужу со сблочными локонами?» — «Ах, сын уже пошёл в школу? Она и не замечает, как летит время, как быстро растут дети!»