Товарищи

– Слава тебе, господи!
– возгласил Ефимушка, собрав с полы азяма крошки хлеба и слизав их с ладони языком.
– Господь напитал - никто не видал, а кто и видел, так не обидел! Друг! Посидим здесь часок? Успеем в холодную-то?

Друг кивнул головой.

– Ну, вот!.. Место больно хорошее, памятное мне место... Вон там, влево, господ Тучковых усадьба была...

– Где?
– быстро спросил арестант, оборачиваясь туда, куда Ефимушка махнул рукой...

– А эвона - за тем мыском. Тут всё вокруг ихнее. Богатейшие господа были, но после воли свихнулись... Я тоже ихний был, - мы все тут бывшие ихние. Большая семья была... Полковник сам-то - Александр Никитыч Тучков. Дети были: четверо сыновей - куда все теперь подевались? Словно ветром разнесло людей, как листья по осени. Один только Иван Александрович цел, вот я тебя к нему и веду, он у нас становым-то... Старый.

Арестант засмеялся. Смеялся он глухо, каким-то особенным внутренним смехом, - грудь и живот у него колыхались, но лицо оставалось неподвижным, только сквозь оскаленные зубы вырывались глухие, точно лающие звуки.

Ефимушка боязливо поёжился и, подвинув свою палку поближе к руке, спросил у него:

– Чего это ты? Находит на тебя, что ли?..

– Ничего... это так!
– сказал арестант отрывисто, но ласково. Рассказывай, знай...

– Н-да... Так вот, значит, какие дела, - были это господа Тучковы, и нету их... Которые померли, а которые пропали, так ни слуху, ни духу о них и нету. Особливо один тут был... самый меньшой. Виктором звали... Витей. Товарищи мы с ним были... В ту пору было нам с ним лет по четырнадцати... Экий мальчик был, помяни, господи, добром его душеньку! Ручей чистый! Так вот весь день и стремится, так это и журчит... Где-то он теперь? Жив или уж нет?

– Чем больно хорош был?
– тихо спросил Ефимушку его спутник.

– Всем!
– воскликнул Ефимушка.
– Красотой, разумом, добрым сердцем... Ах ты, странный человек, душа ты моя, спела ягода! Посмотрел бы ты тогда на нас двоих... ай, ай, ай! В какие игры мы играли, какая развесёлая жизнь была, - люли малина! Бывало, крикнет: "Ефимка! Идём на охоту!" Ружьё у него было, - отец подарил в именины, - и мне, бывало, стащит ружьё. И закатимся мы это в леса, да - дня на два, на три! Придём домой - ему проборка, мне порка; глядишь, на другой день снова: "Ефимка, - по грибы!" Птицы мы с ним погубили - тысячи! Грибов этих собирали - пуды! Бабочек, жуков он ловил, бывало, и в коробки их, на булавки насаживал... Занятно! Грамоте меня учил... "Ефимка, говорит, я тебя учить буду".
– "Валяйте!" Ну и начал... "Говори, говорит, - а!" Я ору: "а-а!" Смехи! Сначала-то мне в шутку это дело было - на што она, грамота-то, крестьянину?.. Ну, он меня увещевает: "На то, говорит, тебе, дураку, и воля дана, чтобы ты учился... Будешь, говорит, грамоте знать, - узнаешь, как жить надо и где правду искать..." Известно, малое дитя - переимчиво, наслушался, видно, у старших этаких речей, и сам начал то же говорить... Пустое, конечно, всё... В сердце она, грамота-то, сердце и насчёт правды укажет... Оно - глазастое... Так вот, учит он меня... так присосался к этому делу, - дохнуть мне не даёт! Маета! Я - молить! "Витя, говорю, мне грамота невмоготу, не могу я её одолеть..." Так он на меня ка-ак рявкнет! "Папиной нагайкой запорю - учись!" Ах ты, сделай милость! Учусь... Раз сбежал с урока, прямо вскочил да и драла! Так он меня с ружьём искал весь день - застрелить хотел. После говорит мне: "Кабы, говорит, встретил я тебя в тот день - застрелил бы", говорит! Вот какой был резкий! Непреклонный, - настоящий барин... Любил он меня; пламенная душа... Раз мне тятька спину вожжами расписал, а как он, Витя-то, увидел это, пришедши к нам в избу, - батюшки мои, - что вышло! Побледнел весь, затрясся, сжал кулаки и к тятеньке на полати лезет. "Это, говорит, ты как смел?" Тятька говорит - я-де отец! "Ага! Ну хорошо, отец, один я с тобой не слажу, а спина у тебя будет такая же, как у Ефимки". Заплакал после этих слов и убёг... И что ж ты скажешь, отче? Исполнил ведь своё слово. Дворню, видно, подговорил, что ли, только однажды тятенька пришёл домой, кряхтит; стал было рубашку снимать, ан она присохла к спине-то у него... Рассердился на меня отец в ту пору: "Из-за тебя, говорит, терплю, барский ты прихвостень". И здоровенную задал мне теребачку... Ну, а насчёт барского прихвостня это он напрасно, - я таким не был...

– Верно, Ефим, не был!
– утвердительно сказал арестант и весь вздрогнул.
– Это видно и сейчас, не мог ты быть барским прихвостнем, как-то торопливо добавил он.

– То-то и оно!- воскликнул Ефимушка.
– Просто я любил его, Витю-то... Такой это таланный ребёнок был, все его любили - не один я... Бывало, речи он говорит разные... не помню я их, тридцать годов, поди, прошло с той поры... Ах, господи! Где-то он теперь? Чай, коли жив, высокое место занимает или... в самом омуте кипит... Жизнь людская растаковская! Кипит она, кипит, а всё ничего путного не сварится... А люди пропадают... жалко людей, до смерти жалко!

– Ефимушка, тяжело вздохнув, поник головой на грудь... С минуту длилось молчание.

– А меня тебе жалко?
– весело спросил арестант, и всё лицо у него было освещено хорошей, доброй улыбкой...

– Да ведь, чудак-человек!
– воскликнул Ефимушка, - как же тебя не жалеть? Что ты такое, ежели подумать? Коли ты бродишь, так, видно, нет у тебя ничего своего на земле-то, ни угла, ни щепочки... А может, ещё и велик грех ты носишь с собой, - кто тебя знает? Горюн ты - одно слово...

– Так, - сказал арестант.

И они снова замолчали. Солнце уже село, и тени стали гуще. В воздухе пахло влажной землёй, цветами и лесной плесенью... Долго сидели молча.

– А как тут ни хорошо - всё-таки надо идти... Нам ещё вёрст восемь осталось... Айда-ка, отче, подымайся!

– Посидим ещё немного, - попросил отче.

– Да я ничего, я сам люблю ночью около леса быть... Только когда ж мы придём в волость-то? Заругают меня - поздно-де.

– Ничего, не заругают...

– Разве ты словечко замолвишь, - усмехнулся сотский.

– Могу.

– Ой ли?

– А что?

– Шутник ты! Он те, становой-то, задаст перцу!

– Дерётся разве?

– Лют! И ловок - ахнет кулаком в ухо, а выходит всё равно как бы косой по ногам.

– Ну, мы ему сдачи дадим, - уверенно сказал арестант, дружески потрепав своего конвоира по плечу.

Это было фамильярно и не понравилось Ефимушке. Как-никак, а он всё-таки начальство, и этот гусь не должен забывать, что у Ефимушки за пазухой есть медная бляха! Ефимушка встал на ноги, взял в руки свою палку, вывесил бляху на самую середину груди и строго сказал:

– Вставай, идём!

– Не пойду!
– сказал арестант.

Ефимушка смутился и, вытаращив глаза, с полминуты молчал, не понимая, - с чего это арестант вдруг стал такой?

– Ну, не валандайся, идём!
– мягче сказал он.

– Не пойду!
– решительно повторил арестант.

– - То есть как не пойдёшь?
– закричал Ефимушка в изумлении и гневе.

– Так. Хочу здесь ночевать с тобой... Ну-ка, разжигай костёр...

– Я те дам ночевать! Я те такой костёр на спине у тебя разожгу любо-дорого!
– грозил Ефимушка. Но в глубине души он был изумлён. Говорит человек - не пойду, - а сопротивления никакого не оказывает, в драку не лезет, лежит себе на земле и больше ничего. Как тут быть?

– Не ори, Ефим, - спокойно посоветовал арестант.

Ефимушка снова замолчал и, переминаясь с ноги на ногу над своим арестантом, смотрел на него большими глазами. И тот на него смотрел, смотрел и улыбался. Ефимушка тяжело соображал, - как же теперь нужно поступать?

И с чего этот бродяга, такой угрюмый и злой, вдруг разбаловался? А что, если навалиться на него, скрутить ему руки, дать раза два по шее да и всё? И самым строго начальническим тоном, какой только был в его распоряжении, Ефимушка сказал:

– Ну, ты, огарок, вот что, - покочевряжился, и будет! Вставай! А то я тебя свяжу, так тогда пойдёшь, небойсь! Понял? Ну? Смотри - бить буду!

– Меня-то?
– усмехнулся арестант.

– А ты что думаешь?

– Витю-то Тучкова ты, Ефим, бить будешь?

– Ах ты, - пострелит те горой, - изумлённо воскликнул Ефимушка, - да что ты в самом деле? Что ты мне представленья-то представляешь? Накося!

– Ну, будет кричать, Ефимушка, пора тебе узнать меня, - спокойно улыбаясь, сказал арестант и встал на ноги, - здравствуй, что ли!

Ефимушка попятился назад от протянутой к нему руки и во все глаза смотрел в лицо своего арестанта, потом губы у него затряслись и всё лицо сморщилось...

– Виктор Александрович... и впрямь, что ли, вы это?
– шёпотом спросил он.

– Хочешь - документы покажу? А то, - всего лучше, - старину напомню... Ну-ка - помнишь, как ты в Раменском бору в волчью яму попал? А как я за гнездом полез на дерево и повис на сучке вниз головой? А как мы у старухи-молочницы Петровны сливки крали? И сказки она нам говорила?