Традиции свободы и собственности в России

Как все это видится современному российскому человеку, чья голова не засорена химерами? За последние 16 лет великое множество наших соотечественников перебывало за границей, и те, кто ездили не в составе туристских групп, а гостили у друзей или родни, почти наверняка замечали вокруг себя наличие общинной жизни. Замечали общины, весьма властно ведающие массой вопросов — они могут, например, запретить хозяину дома продать его нежелательному, на взгляд общины, лицу. Бывая на «продвинутых» зарубежных фирмах, наш брат дивится тягостной обязательности участия их сотрудников в «корпоративных мероприятиях» — коллективных пикниках, праздниках и культпоходах (а в Японии — даже в коллективном проведении отпуска). В США я слышал от наших евреев, переселившихся в эту страну, что они находятся под придирчивой опекой местной еврейской общины. В маленьком итальянском городке улица устраивает «праздник улицы», ради которого всем, включая собак, заказывают майки с приличествующей надписью, в день праздника улица заставлена столами с угощением и пр. На мой вопрос, не замрет ли соседское единение до следующего года, мне ответили, что улица круглый год сообща решает вопросы своего быта и благоустройства, детского досуга, помощи овдовевшей матери семейства, борется с громкой музыкой и противоугонными сиренами; долго спорили, класть ли на проезжей части через каждые 60 метров «лежачих полицейских», и решили (с перевесом всего в голос) — класть. И так далее. Верю, что подобное можно найти и у нас, но поиск будет долгим.

Для тех, кто сочтет изложенные соображения о тяге иностранцев к общинным, коллективистским формам жизни случайными наблюдениями поверхностного путешественника, приведу нечто более убедительное: слова английского премьера Блэра. Ставя Британию в пример остальному миру, он сказал в своей речи 29 декабря 1999 года, что «и другим нациям» для успеха в наступающем тысячелетии «необходимо развивать общинные узы», добавив: «люди нуждаются в общинах, нуждаются в чувстве принадлежности»47. Сказал он это, между прочим, в Палате Общин.

В России подобных тенденций в естественном виде незаметно. В «неестественном» виде они наблюдаются в больших фирмах, устраивающих, в подражание зарубежному «корпоративному» коллективизму, совместные походы в развлекательные заведения и вылазки на природу. Чаще это носит натужный характер — люди навидались на работе и хотят отдохнуть друг от друга, — но что делать, шеф настаивает. Обычно такой шеф учился на Западе или несколько лет работал там. А то и вовсе иностранец.

Мифическая община и реальная собственность: к истории одного недоразумения

Итак, перед нами загадка: теоретические рассуждения о русском общинном коллективизме с одной стороны и его неуловимость на практике — с другой. На чем основаны теоретизирования? Во-первых, на запечатленной в нашей истории роли общин, земств, народных ополчений XIV-XVII веков, низовых выборных органов. Во-вторых (после перерыва в четверть тысячелетия), на трудах славянофилов и народников, воспевших современную им общину XIX века. То есть, община — не призрак, она реально существовала до 1918 года и даже некоторое время после, оставив тысячи документальных свидетельств. Но около 80 лет назад исчезла — и похоже, бесследно. Тут что-то не так. Попробуем разобраться.

Когда наши многочисленные (но неотличимые друг от друга) почвенники пускаются в туманные объяснения истоков «русской общинной психологии», сухой остаток обычно таков: как пришли, мол, славяне на приполярную Русскую равнину, так и порешили выживать среди бескрайних снегов коллективными хозяйствами за счет взаимовыручки. С тех пор и по сей день на Руси стихийный общинный социализм.

Из какого сора у нас растут, не ведая стыда, россиеведческие теоретизирования, я понял, прочтя однажды якобы письмо якобы из Пензенской области. «Вот сейчас все говорят: фермер спасет российскую деревню. Америку, там, Голландию по ТВ показывают. Счастливые коровы... Но у нас в Пензе не Америка и не Голландия, у нас 7-8 месяцев в году зима... Вот почему для крупного товарного производства в деревне нужна масса техники и масса народа в одном кулаке... Всегда в России мужики общиной жили. Коль нужда заставит, помогали друг другу. Трудно средь бескрайних снегов одному выжить»48. Выдержки из этого удивительного сочинения не раз торжествующе приводились в разных публицистических текстах в качестве народного гласа.

То, что письмо липовое, очевидно — пензяк не напишет про восьмимесячную зиму. Поражало другое: каков же уровень познаний о своей стране имеет скромный труженик идеологической обслуги коммунистов-аграриев, сочинявший этот текст? Да и в «Общей газете» (откуда он пошел гулять по печати и Сети) никто почему-то не вспомнил, что так долго зима длится разве что в Готхобе, столице Гренландии, никак не в Пензе. А ведь все свои выводы о том, что в России могут выжить (любимое словцо) только колхоз, община и госсобственность на землю, наш ряженый поселянин и ему подобные авторы выводят из постулата, будто у нас этого требует сама природа. Дескать, Россия — страна приполярная, зона рискованной агрикультуры и так далее. Эта фантастическая климатология49 потребует отдельного, не впопыхах, разбора, а пока обратимся непосредственно к общине, каковой «всегда в России мужики жили».

Авторы названного уровня оперируют словом «община» как народным. На самом деле, это ученое слово одним из первых ввел Константин Аксаков (1817-1860). Провозгласив, что «вся Русская земля есть одна большая Община», он почему-то воспользовался не привычным русскому народу словом «мiр», а термином из переводов сочинений по европейской истории. Община, по Аксакову, это «нравственный союз людей», «братство», «торжество духа человеческого».

Допустим. Но почему же в таком случае русские мыслители до Аксакова не замечали «общину» прямо у себя под боком (многие были из помещиков либо просто любили проводить лето в деревне)? Не замечали до 1840-х годов, когда ее «открыл» заезжий немец (о немце чуть позже).

Есть несколько постулатов, видимо, истинных: община — это гражданское общество в миниатюре; общинные отношения присущи всем народам; общины известны с древности, они возникали ради взаимовыручки и взаимострахования перед лицом силы, опасной для всех и каждого (первоначально это была, разумеется, природа50, затем такой силой становилось внешнее социальное давление); община меняется по мере того, как растет производительность труда и меняются общественные отношения; эти изменения ведут к тому, что роль общины постепенно сокращается у большинства народов, а у некоторых община исчезает совсем.

Судя по скудным указаниям, уже на заре русской государственности утвердилась соседская община. Выглядело это, видимо, так: каждая большая семья (родители, неотделенные взрослые семейные сыновья и их потомство) владела усадьбой и пахотной землей. Несколько соседних семей образовывали «вервь», которая была собственником леса, пастбищ, лугов, и пользование ими было общим. Общими становились и никем не унаследованные по смерти хозяев участки. Вервь могла ограничивать или запрещать приток сторонних поселенцев на свои земли. Изучив завещательные распоряжения первых веков русской истории, историк и юрист В.И. Сергеевич (1835-1911) пришел к достаточно убедительному выводу о частнособственнических поземельных отношениях в Древней Руси и об отсутствии общинного землевладения. Община, скорее всего, была, а общности полей не было.

Согласно другому выдающемуся знатоку вопроса, автору исследования «Феодализм в России» Н.П. Павлову-Сильванскому, характер собственнических прав, присущих верви, сохранялся и в удельный период русской истории (XII-XV вв.). Их унаследовала волостная община собственников, члены которой могли продавать и закладывать земли, но только свои собственные, а не общинные. Мало-помалу такая община приобретала функции юридического лица: она подавала челобитные судьям, защищая свои земли от присвоения посторонними людьми или ведомствами и утверждая приобретение прилегающих участков, если те простояли заброшенными от 15 до 30 лет. Община сдавала в аренду общественные пустоши и угодья, отдавала их своим членам на определенных условиях. Когда член общины продавал или завещал свою землю на сторону (уцелело множество крестьянских купчих и завещаний), община сохраняла право выкупа этой земли у нового владельца. Наконец, она раскладывала тягло (государственные повинности) на своих членов. Управление общиной, что важно, было выборным.

Константин Аксаков нашел свой социальный идеал, однако, не в старинной общине собственников, а в общине без частной собственности. Аксаков, как и длинный ряд славянофилов и народников следом за ним увидели царство справедливости именно в ней. Высшим выражением этой справедливости были уравнительные земельные переделы («поравнения»). Равенство общинников требовало постоянной коррекции — в одной семье работников и (или) едоков становилось больше, в другой меньше. Восстановление равенства требовало увеличения или уменьшения семейных наделов, что периодически и производилось. Такое было возможно лишь при общности полей, когда семья не имеет своего участка земли: он просто закреплен за ней до следующего передела.