Традиция. догмат. обряд

Какое место Писания избирает Иисус для проповеди в синагоге? — Не древние призывы к любви и чистоте, а пророчество о Себе: “Дух Господень на Мне, ибо Господь помазал Меня благовествовать нищим. . проповедовать лето Господне благоприятное” (Ис. 61:1–2). [105]

Нагорная проповедь Спасителя, как и последующие Его наставления, напоминая это мессианские предсказания древних Пророков, одна за другой пробуждали одну и ту же невероятную мысль: “День пришел, Мессия — с нами!”

105

Замечательно, что обычай предписывал читать минимум три стиха. Но Христос остановился на середине второго и не стал читать его продолжения — "и день мщения Бога нашего".

В Своих проповедях Господь постепенно приоткрывал тайну богообщения через таинственное соединение с Ним. Полнее и яснее он раскрыл эту истину на Тайной Вечере. “Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне… Без Меня не можете делать ничего” (Ин. 15:4–5).

Итак, лишь непосредственное, евхаристическое соединение со Христом, буквально — причастие Ему, делает возможным исполнение Его новых заповедей. Без Его помощи Евангельское учение неосуществимо.

Еще в Ветхом Завете возвещалось, что лишь пришествие Бога в сердце человека может помочь ему преодолевать житейские несчастья: У Бога существуют как бы два места пребывания: “Я живу на высоте небес, а также с сокрушенным и смиренным духом, чтобы оживлять дух смиренных и оживлять сердца сокрушенных” (Ис. 57:15).

И все же одно дело — утешающее помазание Святого Духа, что ощущается в глубине сердца, а другое — соединение с Богом воплотившемся…

Каждая этическая или религиозная система предлагает свой путь, следуя которому человек может придти к “цели.” Христос указывает нам высочайшую цель. Он говорит о жизни, истекающей от Бога к нам, а не о наших усилиях, которые возносят нас до Бога. Для чего другие работают, то Он дает даром. Другие учителя начинают с требований, Этот — с Дара: “Достигло до вас Царство небесное.” “Прежнее прошло” — с момента Воплощения пришло другой эон, новая эра, когда Бог стал “обитать с нами.” Естественно, что закон “прежнего эона,” раздельной жизни Бога и людей преходит вместе с прежним противостоянием “неба” и “земли.”

Христос возвещает новый “закон,” и чтобы раскрыть слушающим его необходимость, перед этим, в проповедях Блаженств, Он и возвещает им конец эры закона. Не только Павел — любой иудей того времени мог сказать, что “закон был для нас детоводителем ко Христу” (Гал. 3:24). Предощущение временности, преходящести закона, его служебности — лишь до Христа — сорастворено Ветхому Завету.

Сущность христианства — общение с Христом.

Христос пришел основать Царство, а не школу. Сущность доктрины состоит в общении с Ним. Где и когда существовал учитель или пророк, который обязывал бы людей к такой полной самоотдаче лично себе? Все основоположники других религий выступали не как предмет веры, а как ее посредники. Не личность Будды, Магомета или Моисея были содержанием новой религии, а их учение. В каждом случае можно было отделить их учение от них самих. Но Христос сказал: “Блажен, кто не усомнится обо Мне.”

Христос спрашивает учеников не о том, как люди воспринимают Его проповеди, но о том — “за кого люди почитают Меня?” Здесь дело не в принятии системы учения — а в принятии Личности. Евангелие Христа раскрывает себя как Евангелие о Христе, оно несет Весть о Личности, а не о концепции.

И в общении со Своими учениками Христос не приводит доказательств, не требует от них умственного напряжения, не начертывает перед ними системы мироздания или религиозного общества. Он проповедует не убеждения, а Себя Самого.

В святоотеческом видении Евангелия “Господь, телесно явившись людям, прежде всего требовал от нас познания Себя и этому учил, и к этому всех привлекал; даже более: ради этого чувства Он пришел и для этого Он делал все: “Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине” (Ин. 18:37). А главнейшей истиной был Он Сам, Который “есть путь, и истина, и жизнь” (Ин. 14:6).

Итак, главным делом Иисуса было не столько Его слово, сколько Его бытие с людьми.

Протестантизм не понял главного в христианстве.

Напротив, для протестанта Бультмана “главным оружием Иисуса было слово”²⁰¹. Это вполне конфессионально-протестантское суждение. Даже того беглого анализа, который мы сделали, достаточно, чтобы заметить, что приведенное утверждение Бультмана оперирует не евангельскими данными, а теоретической установкой самого исследователя: “предметом моего исследования является не жизнь и не личность Иисуса, а только его “учение,” его провозвестие.” [106]

106

Бультманн Р. Иисус. С. 8.

Об этой аберрации богословского модернизма еще в прошлом веке ясно указал православный философ В. Несмелов: “Христианствующие иудеи не в состоянии понять, что религия Христа заключается в Нем Самом, что самое Его дело служит истинным содержанием религии, и что Сам Он является истинным предметом религиозного поклонения.” [107]

Впрочем, хоть и не соглашаясь с евангельским видением Иисуса, Бультман не может отрицать, что Евангелия свидетельствуют о Нем не просто как об одном из вдохновенных раввинов, полезным для того, чтобы брать с него пример, но как об абсолютно уникальном Спасителе: “Новый Завет говорит о событии, в котором Бог даровал спасение людям. Новый Завет возвещает Иисуса в первую очередь не как учителя, который сообщил людям нечто принципиально новое, за что мы всегда будем благоговейно чтить его, но чья личность вообще-то безразлична для человека, воспринявшего его учение. Напротив, именно эту Личность Новый Завет возвещает как решающее событие спасения.” [108]

107

Несмелов В. Наука о человеке. Казань, 1906, Т. 2.

108

Бультман Р. Новый Завет и мифология. Проблема демифологизации новозаветного провозвестия. // Вопросы философии. 1992, N. 11. С. 94.

Трагично, что модернизм не приемлет то главное в евангельском свидетельстве о Иисусе, за что Он был осужден синедрионом. Если свидетельство учеников вызывает сомнение у модернистов, то почему бы им не прислушаться к свидетельству врагов Христа? Ведь приговор Ему гласил: “Он объявил Себя Богом!”

Показательно, что на суде над Христом первосвященник даже разодрал свои одежды, когда услышал ответ, который ему показался богохульным. Первосвященник спросил: “Ты ли Христос, сын Благословенного?” — остерегаясь сказать “Сын Божий,” чтобы лишний раз не упоминать имя Бога. На это Христос решительно ответил: “Аз есмь!” (Ego eimi). Ответ был не по-гречески, а по-еврейски, где слова “Я есть” — звучат “Ягве,” т. е. Я — Иегова. (В Септуагинте: Ego eimi o on). Не это ли было тем богохульством, которого не вытерпел первосвященник — название Себя тем священным Именем, которое сам первосвященник мог произнести лишь в великий праздник раз в год?

Те же слова мы слышим из уст Христа в Гефсимании — и видим столь же выразительную реакцию. Почему храмовая стража, пришедшая арестовывать Иисуса, в шоке отступила от Него на шаг и упала ниц перед арестантом (Ин. 18:6)? Евангелист нам поясняет вполне ясно: “И когда сказал им: “Это — Я” (Ego eimi), они отступили назад и пали на землю.” Очевидно и здесь было произнесено священное Имя. То, что было сказано Моисею в купине неопалимой, ныне говорится стражникам во тьме Гефсиманской ночи. Нужны ли еще доказательства, что Иисуса судили не за то, чему Он “учил,” а за то, Кем Он Себя называл!

Для исторической критики, для Гартмана и Ренана, Иисус — лишь “символ” вечных истин. Но именно историческому духу Библии такой антиисторизм, нигилизм, растворяющий историческую конкретность в аллегориях — чужд. Евангелие перестает быть вестью об уникальном и конкретном действии Бога в человеческом мире. Исторический Иисус как бы растворяется в мире “высших ценностей,” иллюстратором которых Он был.

Церковное свидетельство о Нем было вполне конкретно и исторично. Даже в самые сжатые изложения своей веры оно включало упоминание о Понтии Пилате, об исторической вехе, соотнесенной с единичным и уникальным событием Истории. И оно же в этой конкретной точке пространства увидело воплощенную Вечность.