Трафальгар стрелка Шарпа

Грейс молчала. Она уже выплакала все слезы – одна, в окружении ненависти, злобы и грохота орудий.

– А вот мне здесь спокойно, – продолжил лорд Уильям, – а вас, дорогая моя, как вижу, терзают страхи. Не удивлюсь, если вы схватите мой пистолет и выстрелите в себя! Вы ведь так боитесь, что повторится та история на «Каллиопе», из которой вас выручил ваш бравый любовник! Увы, я не смогу удержать вас от этого опрометчивого шага! Разумеется, на людях я буду проявлять возвышенную скорбь, оплакивая вашу кончину. Ваше драгоценное тело похоронят в Линкольншире. Лошади, украшенные черными плюмажами, епископ, слезы безутешного супруга орошат ваш роскошный гроб. Гробницу из лучшего мрамора украсит перечисление ваших добродетелей. Я не стану упоминать о том, что при жизни вы прослыли низкой блудницей, готовой раздвинуть ноги перед простым солдатом. Нет, надпись будет прославлять вашу мудрость, праведность и милосердие, которые в сочетании с христианским смирением делают вас примером для слабого пола! Хотите, я велю выгравировать надпись на латыни?

Леди Грейс по-прежнему смотрела на мужа, но не отвечала.

– И когда вы упокоитесь под плитой, перечисляющей ваши добродетели, я займусь вашим любовником. Уверяю вас, Грейс, я буду действовать искусно и осмотрительно, чтобы до поры до времени он не догадался о том, кто является причиной его бед. Выгнать его из армии будет несложно, а что потом? Кое-что я уже придумал. Вам понравится, если его повесят? Вряд ли мне удастся доказать его причастность к смерти бедняги Брейсуэйта, но я найду другой способ до него добраться. А когда ваш любовник будет болтаться в петле, когда от страха обмочит свои панталоны, я буду улыбаться и вспоминать вас.

На лице Грейс не отражалось ничего.

– Я буду вспоминать, – повторил его светлость, не в силах скрыть ненависти, – дешевую шлюху, ставшую рабыней своей похоти, буду помнить солдатскую потаскуху! – Он поднял пистолет.

Двумя палубами выше начали палить пушки, при откате сотрясая деревянный корпус корабля. Но пистолетный выстрел прозвучал сильнее грохота больших орудий. Выстрел отразился от стен укрытия и наполнил помещение едким дымом. Кровь брызнула на стены.

Si fractus inlabatur orbis.

Море волновалось, небеса потемнели. Свежий ветер разгонял облака порохового дыма, открывая взору корабли с поваленными мачтами и снастями. Пушки еще стреляли, но реже, ибо многие неприятельские корабли уже успели сдаться. Гички и баркасы сновали между линкорами, перевозя британских офицеров, которые принимали капитуляцию французских и испанских капитанов. Некоторые из проигравших сражение кораблей, опустив поначалу флаги, снова поднимали их и поворачивали к востоку. Большинство оставалось на месте: окровавленные палубы, изрешеченные снасти и жалкие остатки команды, оглушенные яростной британской канонадой.

«Редутабль», по-прежнему прикованный к «Виктори», уже не принадлежал французам. Все его мачты были разбиты, а корпус разрушен ядрами. Над развалинами шканцев реял британский флаг. Бизань-мачту «Виктори» снес неприятельский снаряд, а от грот– и фок-мачт остались одни обрубки, но пушки флагмана продолжали палить. Погруженная в зловещее молчание громадная «Сантисима Тринидад» опустила флаг, а к северу от поверженного гиганта все кипело ожесточенное сражение. Несколько кораблей вражеского авангарда повернули назад и открыли огонь по растерзанным, но продолжающим стрельбу британским линкорам. К югу – там, где флагман Коллингвуда «Ройял Соверен» начинал сражение, – горел французский корабль. Языки пламени поднимались высоко в небо. Опасаясь, что их заденут искры от взрыва порохового погреба, ближайшие корабли отошли на безопасное расстояние, но с британских линкоров к терпящим бедствие морякам уже направлялись спасательные шлюпки. Взрыв на «Ахилле», словно трубный глас, потряс усеянную обломками морскую гладь. В небо взметнулось облако черного дыма. Горящие обломки, шипя, падали в океан.

Нельсон пал. Четырнадцать вражеских кораблей сдались. Еще дюжина продолжала сражаться. Один неприятельский линкор потонул, другой взорвался, остальные покинули поле битвы.

Капитан Монморан, понимая, что Чейз собирается атаковать, послал своих людей с топорами избавиться от поваленных мачт. Остальные матросы рубили абордажные крюки. Монморан еще надеялся оторваться от «Пуссели» и укрыться в Кадисе.

– Карронады! – прокричал Чейз, и канониры, недавно отразившие атаку французов, бросились обратно к массивным пушкам, собираясь разрядить их во французов, которые возились с поваленными мачтами.

Паруса «Ревенана» занялись огнем, который распространялся с удивительной быстротой, но матросы Монморана действовали еще быстрее. Они срезали фалы, и горящая ткань падала на палубу, а матросы сбрасывали ее за борт.

– Не стрелять! – крикнул Чейз пехотинцам, целившим во французов, которые боролись с огнем. Пламя могло перекинуться на «Пуссель», и тогда оба корабля превратились бы в ад кромешный. – Молодцы! – зааплодировал Чейз французам, которые ловко скинули за борт последний горящий кусок парусины.

И тут британские карронады дали залп, сметая матросов, вооруженных топорами, с поверженных мачт. На нижней палубе «Ревенана» взорвалось орудие, осколки казенной части вонзились в канониров. «Пуссель» продолжала стрельбу, пушки «Ревенана» отвечали, но реже – французские орудия пострадали при продольном обстреле со «Спартиэйта». Мичман, который командовал канонирами на нижней палубе, заметил, что огонь из дул французских тридцатидвухфунтовых пушек лижет корпус «Пуссели», и велел залить пламя водой.

– Пехотинцы! – крикнул Шарп. Ему удалось собрать только тридцать пехотинцев, остальные пали в бою, были ранены или охраняли склад боеприпасов и пленных на корме. – На штурм! – проревел Шарп, пытаясь перекричать грохот пушек. – Хватайте пики, топоры, сабли! Убедитесь, что мушкеты заряжены! Вперед!

Услышав, как позади него кто-то вытащил шпагу из ножен, он обернулся. Мичман Коллиа, покрытый засохшей коркой крови лейтенанта Хаскелла, с горящими глазами стоял под поваленной мачтой, служившей мостом между двумя кораблями.

– Какого дьявола ты тут ошиваешься, Гарри? – крикнул Шарп.

– Я с вами, сэр!

– Черта с два! А ну-ка марш на палубу смотреть на часы!

– Там нет часов, сэр.

– Тогда присматривай за чем-нибудь еще! – огрызнулся Шарп.

Окровавленные, черные от пороха, голые по пояс канониры вооружались абордажными пиками и саблями. Орудия нижней палубы еще стреляли, сотрясая оба корабля. Французские пушки отвечали, ядро вонзилось в гущу готовых к атаке пехотинцев и канониров, оставив на палубе кровавый след.

– У кого семистволка? – прокричал Шарп, и сержант пехотинцев поднял ружье. – Заряжена?

– Так точно, сэр.

– Давай сюда. – Шарп обменял свой мушкет на тяжелое ружье и проверил, хорошо ли вынимается из ножен окровавленный клинок. – За мной, на шканцы!

Конец упавшей мачты выступал над открытой палубой, но слишком высоко, чтобы запрыгнуть снизу. Шарп решил, что проще будет добраться до импровизированного моста по сходням правого борта, а затем, балансируя на расщепленном бревне, спрыгнуть на палубу вражеского линкора. Море волновалось, мачта кренилась и раскачивалась. Господи Иисусе, подумал Шарп, вот так испытание! Легче просочиться в брешь в стене неприятельской крепости! Он поднялся на шканцы и приготовился прыгать. На залитых кровью палубе и шкафуте «Ревенана» атакующих поджидали французы. Раздался залп передней карронады «Пуссели», и палубу «Ревенана» заволокло дымом.