Трафальгар

Да, я запамятовал сказать вам, что Марсиаль, как почти все моряки, употреблял в разговоре какой-то допотопный лексикон, уж такова привычка моряков всего мира коверкать родной язык, искажая его до неузнаваемости. Исследуя большую часть изречений, употребляемых мореплавателями, приходишь к выводу, что это обычные слова, приспособленные к их бурному и лихому темпераменту, всегда склонному упрощать различные проявления жизни, и особенно речь. Вот почему всякий раз, когда мне доводилось слышать моряков, меня не покидало чувство, что язык ненужная для них роскошь.

Как я уже говорил, Марсиаль превращал имена существительные в глаголы, а глаголы в существительные, не спрашивая на то разрешения у Королевской академии. Точно таким же образом он во всех случаях жизни применял морской словарь, уподобляя человека кораблю, проводя грубую аналогию между оснасткой или корпусом корабля и человеческим телом. Так, говоря о потерянном глазе, Марсиаль заявлял, что у него задраен правый бортовой люк, а объясняя отсутствие левой руки, говорил, что он остался без левого консоля. Сердце – вместилище отваги и героизма – было для него «пороховым погребом», а желудок – «провиантским складом». Но эти выражения хоть понимали другие моряки, а были еще детища его собственной филологической мысли, известные лишь ему одному и только им и почитаемые. Кто, например, мог бы понять, что означали «сумленыряться», «скрипущенье» и тому подобные дикие слова? Как мне кажется, – хоть я и не берусь утверждать этого наверное, – первое слово означало «сомневаться», а второе «печаль», «грусть». Состояние опьянения он обозначал на тысячу ладов, и самым любимым у него было выражение «напялить сюртук», нелепый идиом, значение которого можно понять, лишь зная, что происхождение его восходит к форме английских моряков, носивших сюртуки. Употребляя выражение «напялить сюртук» вместо «напиться», Марсиаль хотел подчеркнуть обычное, повседневное состояние своих недругов… Иностранных адмиралов он наделял различными прозвищами и именами собственного сочинения. Адмирала Нельсона он прозвал «Барчуком», что указывало на некоторое признание и почтение. Зато адмирала Коллингвуда называл дядюшкой «Коливдуду», что казалось ему точным переводом с английского; Джервиса величал, так же как сами англичане, «старым лисом», Калдера – «балдой», ибо находил много общего между этими словами. И, следуя прямо противоположной лингвистической системе, называл Вильнева, командующего союзной эскадрой, «мусью Трубачом», – имя, взятое из какой-то развеселой оперетки, виденной Марсиалем в Кадисе. Таковы были беспрестанно слетавшие с уст старого моряка нелепые словечки, которые я буду вынужден (во избежание гнетущих разъяснений) заменить общепонятными, когда мне придется приводить его высказывания.

Но продолжим наш рассказ. Донья Франсиска, несколько раз перекрестившись, воскликнула:

– Сорок кораблей! Да это искушать небесное Провидение! Иисусе! Там по крайней мере сорок тысяч пушек, и все ваши храбрецы перебьют друг друга.

– Вдобавок у мусью Трубача крепко набиты пороховые погреба, – важно заявил Марсиаль, тыча себя пальцем в сердце, – и мы еще зададим перцу сюртучникам. Как бы им не пришлось пережить второе сражение у мыса Сан Висенте.

– Необходимо иметь в виду, – с явным удовольствием проговорил мой хозяин, обрадовавшись, что затронута его любимая тема, – что, если бы адмирал Кордова приказал кораблям «Сан Хосе» и «Мексиканцу» перейти на левый галс, мистер Джервис не назывался бы лорд-графом Сан Висенте. Я в этом совершенно уверен, и у меня есть доказательства, что, если бы мы легли на левый галс, мы бы вышли победителями.

– Победителями, – с презрением воскликнула донья Франсиска. – Да, да они все могут… Храбрецы, весь мир проглотить готовы, но стоит им только выйти в море, так у них не хватает боков, которые бы им намяли господа англичане.

– Вы неправы! – с жаром ответил Полчеловека, угрожающе сжимая свой единственный кулак. – Не будь англичанин таким хитрым и увертливым… Мы всегда идем на него с открытым забралом, честно и благородно, с высоко поднятым флагом и чистым сердцем. Но англичанин не «благородничает», он всегда нападает внезапно, исподтишка, в темноте и с тихой воды. Так было в Гибралтарском проливе, за что они нам еще заплатят. Мы плаваем доверчиво, в открытую, ведь даже мавританские собаки так не предадут, как благопристойные, цивильные англичане, с христианской душой. Но нет. Кто предательски атакует, тот не христианин, а разбойник с большой дороги. Вы только представьте, сеньора, – продолжал он, обращаясь к донье Франсиске словно желая завоевать ее благоволение, – мы вышли из Кадиса на помощь французской эскадре, которая укрывалась в Альхесирасе от преследований англичан. С тех пор прошло уже четыре года, а у меня и теперь кровь закипает в жилах, когда я вспоминаю такую подлость. Я служил тогда на стодвенадцатипушечном «Короле Карлосе», ходившем под флагом Эсгерра, с нами были «Святой Эрменехильдо», тоже с таким же вооружением, «Сан Фернандо», «Аргонавт», «Святой Август» и фрегат «Сабинянка». Соединившись с французской эскадрой, состоявшей из четырех кораблей, трех фрегатов и одного брига, мы ровно в полдень вышли из Альхесираса в Кадис, но, поскольку был штиль, ночь застала нас у самого мыса Корнеро. Кругом было темно, как в бочке с сардинами, но погода стояла отличная, и мы с легкостью продвигались во мраке. Почти вся команда спала; я, помнится, стоял на баке и балакал с моим двоюродным братом Пепе Дебора: он мне рассказывал, какая у него зловредная теща. Мы различили «Святого Эрменехильдо», который шел от нас по правому борту на расстоянии пушечного выстрела. Остальные корабли шли впереди нас. И меньше всего мы ожидали, что сюртучники выйдут вслед за нами из Гибралтара и подстерегут нас. Да и как мы могли их увидеть, когда они потушили все огни и подкрались к нам так, что мы и охнуть не успели. И вдруг, хоть ночь и была темная-претемная, мне показалось, – у меня завсегда мой фонарь видит, как подзорная труба, – мне показалось, что между нами и «Святым Эрменехильдо» прошел какой-то корабль. «Хосе Дебора, – говорю я своему брату, – или мне чудятся призраки, или у нас по правому борту англичанин». А Хосе Дебора поглядел во тьму и сказал:

– Пусть гротмачта разможжит мне черепушку, если по правому борту есть хоть один корабль, кроме «Святого Эрменехильдо».

– Есть ли, нет ли, а я пойду предупрежу вахтенного офицера, – сказал я. И не успел я проговорить это, как – трах-тарарах, по всему борту нам влепили здоровенную симфонию. В одну секунду вся команда повскакала с коек и каждый занял свое место. Ну и катавасия тут пошла, дорогая сеньора донья Франсиска! Я был бы очень рад, коли б вы увидели, что это за штучка! Все мы лаялись и чертыхались, как дьяволы, и просили господа бога дать нам вместо пальцев по пушке, чтобы как следует ответить англичанам. Эсгерра влетел на капитанский мостик и скомандовал залп с правого борта. Трах-тарарах-тах-тах! – раздался тут же залп, а через минуту нам его возвратили… Но в этой кутерьме мы и не заметили, как от залпа вдруг вспорхнули с палубы наши чертовы болевые припасы (Марсиаль, разумеется, хотел сказать боевые припасы) и рухнули на наш корабль огненным ливнем. Увидев, что наша посудинка горит, мы разъярились и снова дали по врагу залп, а потом еще и еще. Ах, сеньора донья Франсиска, вот была картина! Наш командир приказал свистать всех на правый борт, чтобы схватиться на абордаж с вражеским кораблем. Видали б вы меня тогда… Я был на вершине славы… В одно мгновение мы приготовили топоры и гарпуны… вражеский бриг шел прямо на нас; тут у меня расштормило всю душу, эх и посчитаемся же мы. Навались на правый борт!.. Ну и заваруха! Начинало светать, корабли наши вот-вот чмокнутся реями, все мы стоим наготове, как вдруг с неприятельского корабля до нас доносятся испанские ругательства. Мы все замерли от ужаса: корабль, который мы собирались атаковать, был не кем иным, как «Святым Эрменехильдо».

– Вот уж воистину приключение, – промолвила донья Франсиска, выказывая некоторый интерес к рассказу. – Но какие же вы ослы, если ни за что ни про что собирались погубить друг друга?!

– Позвольте, я вам объясню: у нас не было времени рассусоливать. «Король Карлос» открыл огонь по «Святому Эрменехильдо», а мы… ох, пресвятая дева, что тогда приключилось! Раздался вопль: «По шлюпкам!» Пламя добралось до гротмачты, а эта сеньора не шутит, когда грохается… Мы ругались, богохульствовали, проклиная господа, богоматерь и всех святых! Все легче на душе становится, когда ты зол и разъярен, как тысяча чертей.

– Господи помилуй! – в испуге воскликнула донья Франсиска. – И вы спаслись?

– Спаслись, сорок человек на фелуке и человек шесть-семь на ялике; потом ялик еще подобрал второго помощника капитана со «Святого Эрменехильдо». Хосе Дебора уцепился за какую-то деревяшку и чуть живой добрался до африканского берега.

– А остальные?

– Остальные… Море большое… это такая прорва, оно народу без счету заглотать может. В тот день тысячи две моряков отдали швартовы, среди них наш командир Эсгерра и Эмпаран, капитан другого корабля.

– Отец небесный, помилуй их души! – перекрестилась донья Франсиска. – Хоть и поделом им досталось за эдакую прыть. Сидели бы себе спокойно дома, как велит господь…

– А причина такой беды, – вступил в разговор дон Алонсо, которому не терпелось ознакомить супругу с трагическими событиями тех дней, – заключалась вот в чем: англичане приказали своему самому быстроходному бригу «Собербио» под покровом ночи, погасив все огни, тихонько протиснуться между лучшими нашими кораблями. Он так и поступил: дал два бортовых залпа, поднял все паруса и ловко выскользнул из-под нашего обстрела. А «Король Карлос» и «Святой Эрменехильдо», когда их неожиданно атаковали, открыли огонь друг против друга, пока на рассвете, собираясь схватиться на абордаж, не распознали один другого и не случилось то, о чем так подробно рассказал тебе Марсиаль.

– О, ловко они вас правели! – проговорила донья Франсиска. – Ловко, хоть и бесчестно.

– Какая там честь, – живо откликнулся Полчеловека. Я всегда недолюбливал англичан. Но с той ночи… Да, если эти твари теперь в раю, я туда ни ногой… лучше жариться в пекле целую тривечность.

– А захват четырех фрегатов, шедших из Рио де Ла Платы? – уже подзуживал Марсиаля на новый рассказ дон Алонсо.

– И в этом деле я участвовал, – отвечал старый моряк, – там и ногу потерял. И тогда англичане захватили нас врасплох. Время-то было мирное, вот мы и плыли преспокойно да считали, сколько еще часов осталось до прибытия… как вдруг… Я сейчас вам расскажу по порядку, все как было, дорогая донья Франсиска, чтобы вы знали о подлых проделках этих прощелыг. После стычки в Гибралтарском проливе я завербовался на «Фаму», отправлявшуюся в Монтевидео. Мы уже порядочно пробыли там, как вдруг командующий эскадрой получил приказ доставить в Испанию золото из Лимы и Буэнос-Айреса. Поход наш удался на славу, досаждала только лихорадка, которая, впрочем, в гроб никого не свела… Мы везли с собой много денег из королевской казны и частных состояний, а в придачу так называемые «солдатские ящики», – сбережения солдат, несших службу в Америке. Все вместе, если не ошибаюсь, составляло около пяти миллионов песо, как одна монетка. Кроме того, мы везли волчьи шкуры, овечью шерсть, хину, слитки олова и меди, ценную древесину… Словом, дорогие сеньоры, после пятидесяти дней плавания, пятого октября, мы увидели землю и на следующий день уже намеревались войти в Кадис, как, «здрасте-пожалуйста», с северо-востока являются к нам четыре господина фрегата. И хоть было мирное время и наш капитан дон Мигель де Сапиани, как говорится, зла ни на ком не помнил, я, как я есть старый морской волк, позвал Дебора и говорю ему: дело, мол, пахнет порохом. И вот когда английские фрегаты были уже совсем близко, генерал скомандовал боевую тревогу; «Фама» шла под всеми парусами, и вскоре мы очутились на расстоянии пистолетного выстрела от англичан с наветренной стороны.

Тогда английский капитан заорал нам через трубу, – ей-ей, мне нравится, когда говорят так откровенно! – заорал, чтобы мы легли в дрейф, так как он, видите ли, собирается нас атаковать. Он еще засыпал нас тыщей вопросов, но мы заявили, что не желаем отвечать. А пока суд да дело, три других вражеских фрегата подкрались к нам таким манером, что очутились у каждого из наших кораблей с подветренного борта.

– Лучшую позицию и придумать трудно, – вставил дон Алонсо.

– О том я и толкую, – продолжал Марсиаль. – Командир нашего отряда дон Хосе Бустаманте был не слишком хитер, вот если бы командовал я… Да, сеньор, английский козлодер (Марсиаль хотел сказать коммодор) послал на борт «Медеи» офицеришку, знаете, этакого ферта, надутого как павлин, который без дальних слов заявил, что, хоть промеж нас и не объявлена война, у ихнего козлодера есть приказ задержать нас. Вот уж взаправду, что называется, настоящий англичанин. Бой начался почти тут же; неприятель дал залп по нашему левому борту, мы ответили на это приветствие, и пошла пальба; по правде говоря, и задали же мы перцу этим греховодникам, но тут черт нас попутал; хлопнуло ядро в пороховой погреб «Мерседес», и она недолго думая взлетела, как перышко, а мы так этим опечалились, так пали духом, само собой не из-за трусости, а потому, как говорят… маральный дух подкачал; вот тут-то и положили нас на обе лопатки. На парусах наших дыр было больше, чем на старом, изъеденном мышами плаще; все канаты порваны в клочья; в трюме воды пять футов; бизань-мачта лежит; три разбитые посудины плавают на волнах, и вдобавок ко всему полно убитых и раненых. Но, несмотря на это, мы почем зря хлещемся с англичанами; правда, когда увидели, что ни «Медея», ни «Клара» не в силах вынести такого напора и спускают флаг, мы подняли остатки парусов и с боем ретировались. Тут видим, что проклятый английский фрегатишка настигает нас, паруса-то у него целехоньки, и нам никак не увернуться от него, и вот в три часа пополудни мы тоже были вынуждены спустить тряпицу. У нас почти всех перебило, а я, полумертвый, лежал на юте, ведь надо же такое – одному поганому ядру вздумалось оторвать мне ногу. Проклятые англичане заграбастали нас, но не как военнопленных, а как заложников, и пока туда-сюда, между Лондоном и Мадридом шли письма, они стянули все наши денежки, и мне сдается, что скорее у меня отрастет новая нога, чем наш король увидит свои пять миллионов песо.

– Бедняжка! Это тогда-то вы потеряли ногу, – участливо заметила донья Франсиска.

– Да, сеньора, англичане решили, что раз я не первоклассный танцор, то хватит мне и одной. Пока нас препровождали в Англию, лечили меня исправно, но в городе под мудреным названием Блинмнут я полгода провалялся на барже, привязанный к парусиновой койке и с подорожной в лучший из миров в кармане. Однако господь не пожелал, чтобы я так скоро отдал швартовы и перевернулся вверх килем; один английский лекарь приделал мне вот эту деревяшку, и она служит мне лучше, чем настоящая нога, потому как та чертовски болела от ревматизма, а эту, слава богу, ничем не проймешь, хоть всади в нее заряд картечи. А что до ее твердости, так в этом я уверен, хотя до сих пор мне еще не довелось испробовать ее ни на одном английском заду.