Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.

Помощь была, однако, недостаточной, и детство и юность Каткова прошли в страшной нищете — по мерилам тогдашней образованной публики. Преодолевая невзгоды, Катков проявил несгибаемую силу духа и волю к успеху; с детства он самостоятельно зарабатывал деньги — сначала уроками, а затем и более квалифицированным интеллигентным трудом.

В 1839 году Катков закончил Московский университет, а в 1840–1843 годы продолжил образование в Германии.

Еще с 1837 года он стал полноправным членом сообщества выдающихся московских интеллектуалов. Круг общения Каткова включал таких людей как Н.В. Станкевич, К.С. Аксаков, П.Н. Кудрявцев, А.И. Герцен, Н.П. Огарев, М.А. Бакунин, В.Г. Белинский. Последний — талантливый литератор, но полуобразованный и склонный к верхоглядству мыслитель, именно Каткову обязан знакомству по крайней мере с основными принципами системы Гегеля и другими достижениями немецких классиков философии. В свою очередь Белинский ввел Каткова в журналистику и поддерживал его первые литературные опыты.

Именно Белинский первым и почувствовал, но не сумел четко понять и объяснить себе и другим принципиальную чуждость внутренних устремлений Каткова общепринятым нормам мышления и поведения будущих столпов российского либерализма и революционного радикализма.

Впрочем, едва ли и сам Катков всегда был способен понять себя самого: цели, которые выдвигал его разум, часто вступали в противоречие с его чувствами, а главное — с его неукротимым темпераментом, несомненно полученным от рождения, но развитым и усиленным жизненным опытом и постоянной страстью к преодолению препятствий. В частности, очень трудно понять, как могло сочетаться его первоначальное стремление к научной карьере и преклонение перед великолепной логикой немецких философов с его собственным менталитетом отъявленного полемиста, всегда ставившего победу в споре много выше и истины, и профессиональной честности, и совести объективного ученого.

Далеко не сразу Катков пришел к постижению своего призвания редактора и журналиста, и еще позже обрел в этой профессии свое собственное индивидуальное лицо, которое, впрочем, претерпевало столь значительные изменения, что можно даже подозревать Каткова в постоянной смене масок — если бы не его, повторим, неукротимое стремление доигрывать каждую взятую на себя роль до логического конца, желательно — до победы.

Вернувшись в Россию, Катков отошел от большинства прежних друзей (впрочем, раскиданных к тому времени обстоятельствами по разным концам России и за границей), углубился в занятия философией, защитил диссертацию и стал профессором Московского университета. Интересно, что своей строгой академической манерой изложения сложных и малопонятных теорий он не снискал популярности у тогдашнего студенчества.

Реакция, разразившаяся в 1848–1849 годы, принимала разнообразные формы; в частности, кафедры философии в университетах было позволено занимать только богословам. Отстраненный на этом формальном основании от преподавательской деятельности, Катков оказался на распутьи. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: в 1851 году Катков стал редактором газеты «Московские ведомости», издаваемой Московским университетом.

С приходом Каткова эта газета поначалу не изменила своего лица, по-прежнему оставаясь строго информационным органом, но оказалось, что Катков обладает явной хваткой журналиста, и газета в течение нескольких лет многократно увеличила тираж.

В 1856 году состоялся истинный дебют Каткова как редактора и журналиста: он возглавил упомянутый журнал «Русский вестник». Журнал стал органом сгруппировавшихся вокруг Каткова тогдашних московских либералов: А.В. Станкевич, Е.Ф. Корш, П.Н. Кудрявцев, П.Н. Леонтьев.

Эти люди уступали по радикализму и Герцену, и тем более публике, собравшейся в столице вокруг «Современника» Н.А. Некрасова и Н.Г. Чернышевского. Тем не менее, «Русский вестник» был одним из немногих органов, последовательно выступавших против крепостного права: сын мелкого чиновника Катков был тогда не меньшим сторонником полного упразднения помещичьего землевладения, чем незаконный сын помещика Герцен и провинциальный попович Чернышевский. [436] Характерно, что Катков, всегда доводящий свои устремления до логического предела, иногда договаривался до вещей, на которые не отваживались и самые отчаянные радикалы. Рассказывают, что как-то на публичном праздновании Нового года (1858 или 1859) в Москве Катков, вскочив на стул, провозгласил тост: «За расчленение России!» [437]

436

В разделе 1.5. мы уже приводили тогдашнее мнение Каткова о помещиках.

437

Л.Ф. Пантелеев. Указ. сочин., с. 171.

Совершенно не случайно вплоть до 1861 года Катков числился III Отделением среди наиболее опасных противников режима. Ситуация 1860–1861 годов заставила Каткова изменить отношение к правительственной политике: как и Герцен, Катков был захвачен масштабом преобразований, на которые решился Александр II.

Но если подобные настроения у Герцена сохранялись немногим дольше, чем до апреля 1861 года, то у Каткова неопределенная пауза затянулась еще практически на год. Зато весной 1862 года Катков сделал выбор в пользу прекращения раскачки государственного корабля и необходимости сохранить основы нормального существования народа, не исключая и образованной его части.

Теперь Катков выступил в защиту правительства и обрушил критику и на лондонских эмигрантов, скрывавшихся в безопасности, и на их российских единомышленников, толкающих неразумную молодежь на нелепые действия и провоцирующих массовую отправку в ссылку и на каторгу.

Правительство немедленно оценило усилия неожиданного союзника. В частности, в июне 1862 года Катков (единственный редактор в России!) получил право открытой полемики с изданиями Герцена: во всей остальной подцензурной прессе запрещалось даже упоминать лондонских эмигрантов — типично российское решение дискуссионных проблем!

Окончательно (имеется в виду — в начале шестидесятых годов) чуду спасения от революции очень поспособствовал политический трюк, изобретенный М.Н. Катковым.

Именно Польское восстание поставило Герцена и Каткова по разные стороны баррикад: издатель «Колокола» решил приветствовать всякое поражение самодержавия, а его оппонент обратил всю свою прежнюю ненависть к помещикам российским теперь уже на помещиков польских.

В самом Царстве Польском крепостного права не было со времен Наполеона I, и Положение 19 февраля не задевало интересов ни польских помещиков, ни крестьян. Но оно ударило по порядкам, установившимся на широкой восточной полосе прежней Речи Посполитой — от Литвы до Бессарабии, где сохранилось множество польских помещиков; зато крестьяне там были отнюдь не поляки и в большинстве своем не католики.

Возбуждение одной группы польской шляхты тут же передалось остальным. Непосредственно в Царстве Польском шляхту поддержали и другие слои населения.

В польском движении с самого начала было много такого, что заметно раздражало русских, даже имеющих достаточно либеральные взгляды: «Аристократия польская и в своей революционной деятельности оставалась верною шляхетским традициям старой Польши; идеалом ее было — восстановление королевства Ягеллонов, тогда как противники ее мечтали о республике. Тем не менее партия Чарторыйских избегала явного разрыва с «красными», на которых она смотрела как на необходимое орудие для осуществления своих целей. Аристократы взяли на себя роль дипломатических представителей польского дела пред Европой. Живя в довольстве в разных столицах и наслаждаясь всеми благами цивилизованного общества, они старались загребать жар руками демократов; а эти, в свою очередь, при всей ненависти к аристократам, берегли их в двояких целях; от них и чрез них добывались денежные средства для поддержания восстания и самой эмиграции, а вместе с тем приобреталась и поддержка Европы. Только с помощью «белых» восстание в Польше могло сделаться вопросом европейским.

/…/ нельзя не отдать справедливости необыкновенной деятельности и изобретательности, с которыми велась польская интрига. Вожаки ее пользовались всеми путями, чтобы пропагандировать революционные идеи и подготовлять восстание. Повсюду у них были агенты и пособники, не исключая даже петербургских правительственных сфер. Полезнейшими орудиями их были ксендзы и женщины; притворство, низкопоклонство, лесть, клевета, мистификации — все оправдывалось патриотическою целью. /…/

Русские эмигранты, с Герценом и Бакуниным во главе, вошли в союз с польскими революционерами. /…/ Польские вожаки очень рассчитывали на помощь русских революционеров, уверивших их, что Россия находится уже в полном разложении, накануне общей революции, и что немедленно, как только поляки поднимутся, восстание распространится на всю Россию. Поляки верили, что сам Император не прочь отказаться от Польши и даже от западных губерний; что при первой демонстрации Франции Царь поспешит выполнить все требования польские. Подобные идеи были тогда в ходу в среде легкомысленной молодежи, не только польской, но и русской». [438]

438

Воспоминания Д.А. Милютина, с. 45, 48–52.