Трагедия русского Гамлета

Извлечение из мемуаров графа Бенигсена начинается словами, из которых видно, что выше, в не имеющейся в нашем распоряжении части письма, находилось описание того положения дел, замешательства во всех отраслях правления и всеобщего недовольства, будто бы охватившего «всю нацию», которые и побудили иностранца, ганноверца Бенигсена, рискуя головой, совершить «патриотический» подвиг освобождения «отечества» от тирана… Характер письма Бенигсена уклончивый, с постоянным и неумелым выгораживанием себя и отчасти Палена, и с инсинуацией поведения императрицы Марии Феодоровны после гибели ее царственного супруга. Оба кондотьера, и Пален, и Бенигсен, с одной стороны, решительно главой заговора ставят великого князя Александра, а с другой — изображают совершенное злодейство как патриотический подвиг в древнеримском вкусе, ради спасения отечества и даже всей Европы «от пропасти», куда их ведет «тиран» и «сумасшедший». Показания Бенигсена особенно важны в той их части, где он, как очевидец, описывает все происходившее в спальне Павла Петровича.

Описание переворота, составленное Фонвизиным, бросает свет на участие в нем Англии. Вступив в службу в гвардию в 1803 году, он лично знал многих, участвовавших в заговоре, рассказами которых и пользуется. Что касается записок Чарторыйского, то близость его к Александру Павловичу и осведомленность вносят много драгоценных черт в описание людей и событий того времени.

Сравнительный анализ показаний очевидцев событий 1801 года поможет читателю ответить на следующие основные вопросы: 1) Какие причины привели к перевороту; 2) Кто были участники в событиях роковой ночи с 11 на 12 марта; 3) Каким именно образом приведено в исполнение задуманное преступление; 4) Каковы были непосредственные следствия переворота?

Рассматривая разнообразные причины, приводимые как в объяснение, так и в оправдание злодейской расправы с Павлом Петровичем, прежде всего находим утверждение, что он был сумасшедший и душевнобольной, усилившаяся болезнь превратила его в свирепого и сумасбродного тирана, деспота, истязателя; и вот, наконец, «принято было решение овладеть особой императора и увезти его в такое место, где он мог бы находиться под надлежащим надзором и где бы он был лишен возможности делать зло» (Бенигсен). Пален тоже свидетельствует об «исступленности безумия» Павла, «которое шло, все усиливаясь, и могло, в конце концов, стать кровожадным, — да и стало таковым» (по запискам Ланжерона). Фонвизин именует Павла I «безумным». Итак, в сущности, не было никакого заговора. Просто принималась необходимая мера обезопасить общество от больного человека, «исступленное безумие» которого стало наконец «кровожадным». Возможно ли было оставлять власть в его руках?

Однако утверждения Палена и Бенигсена остаются голословными и не подтверждены ими решительно ничем. В записках же других современников образ Павла рисуется совершенно иным. Все они единогласно свидетельствуют о несдержанности, раздражительности, припадках гнева, нетерпеливой требовательности, вспыльчивости, чрезмерной поспешности в принятии решений, указывают на странности, страстные и подчас жестокие порывы, подозрительность; «с внезапностью принимая самые крайние решения, он был подозрителен, резок и страшен до чудачества», говорит княгиня Ливен; «в минуты вспыльчивости Павел мог — казаться жестоким или даже быть таковым, но в спокойном состоянии он был неспособен действовать бесчувственно или неблагородно» (Коцебу). «Утверждалось не раз, — говорит княгиня Ливен, — будто Павел с детства обнаруживал явные признаки умственной аберрации, но доказать, чтоб он действительно страдал таким недугом, трудно». «Об императоре Павле принято обыкновенно говорить как о человеке, чуждом всяких любезных качеств, всегда мрачном, раздражительном и суровом. На деле же характер его вовсе не был таков» (Саблуков).

Он обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами; он обладал литературной начитанностью и умом бойким и открытым; склонен был к шутке и веселью; любил искусство; французский язык и литературу знал в совершенстве; его шутки никогда не носили дурного вкуса; трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткие милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия (княгиня Ливен). Вот характеристика Саблукова: Павел Петрович был «полон жизни, остроумия и юмора»; он был добродетелен и ненавидел распутство; был весьма строг относительно всего, что касалось государственной экономии, стремясь облегчить тягости, лежащие на народе; весьма щедр при раздаче пенсий и наград; в преследовании лихоимства, несправедливости, неправосудия непреклонен; глубоко религиозный, Павел высоко ценил правду, ненавидел ложь и обман; «в основе характера» этого императора «лежало истинное великодушие и благородство, и, несмотря на то, что он был ревнив к власти, он презирал тех, кто раболепно подчинялись его воле, в ущерб правде и справедливости, и, наоборот, уважал людей, которые бесстрашно противились вспышкам его гнева, чтобы защитить невинного»; он был «совершенный джентльмен, который знал, как надо обращаться с истинно порядочными людьми, хотя бы они и не принадлежали к родовой или служебной аристократии; он знал в совершенстве языки: славянский, немецкий и французский, был хорошо знаком с историей, географией и математикой». Вот образ, совершенно противоположный ходячему представлению о Павле Петровиче.

Чрезвычайно важны показания Саблукова, что Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался в каруселях. Если так, то, очевидно, он был силен и ловок и правильно развит физически. Плодовитость его брака доказывает то же самое. Система, порядок и планомерность видны во всех его предприятиях. Замечательно еще утверждение Саблукова:

«Я находился на службе в течение всего царствования этого государя, не пропустил ни одного учения или вахт-парада и могу засвидетельствовать, что хотя он часто сердился, но я никогда не слыхал, чтобы из уст его исходила обидная брань». И Саблуков отмечает за четыре года лишь раз расправу тростью с тремя офицерами. Значит, вообще на учениях и парадах Павел не терял самообладания. Рассказы о его безумных расправах с офицерами и полками явно требуют тщательной проверки. О состоянии здоровья Павла I мы знаем только одно — гастрические страдания, даже сопровождавшиеся судорогами. Их объясняют торопливостью, с которой он ел, плохо прожевывая куски, затем не переваривавшиеся. Это относится к ранней юности Павла; но, несомненно, раздражительность его развивалась на почве желудочных недомоганий. Граф Федор Головкин замечает, что Павлу «нужно было продолжать режим его хирурга Фрейганга, который каждое новолуние «le purgeait» — противожелчное лечение, благодетельно влиявшее на его характер». Очевидно, что сумасшествие слабительным не вылечишь. Известный рассказ о галлюцинации Павла, сам по себе маловероятный, вовсе не доказывает его душевной болезни, даже если и придавать ему значение. Если, по одним источникам, незадолго до гибели с ним был припадок, причем ему несколько покривило рот, то, по другим, это опровергается.

Если правление Павла Петровича было гибельно для России и вызвало общее недовольство, то причина была не в безумии императора, ибо он не был душевнобольным, хотя его характер был достаточно полон нетерпения, вспыльчивости, подозрительности и переменчивости, чтобы сделать его несносным для тех, кто имел с ним ежедневное общение.

Обыкновенно в доказательство безумия императора Павла приводят донесения сардинского посланника Бальбо в марте 1800 года («Гетрегеиг de Russie est fou»), английского посланника Уитворда, что Павел «в буквальном смысле лишился рассудка», и письмо лейб-медика Роджерсона к графу С. Р. Воронцову, что император «не способен отличать добра от зла». Покойный профессор А. Г. Брикнер в книге своей «О смерти Павла», вышедшей на немецком языке в 1807 году и ныне переведенной на русский, находит, «что если будет когда-нибудь написана история царствования императора Павла, то главным источником для нее должен служить «Архив князя Воронцова». В нем высказываются министры, посланники и придворные». «Их откровенные письма, — утверждает профессор Брикнер, — доказывают, что на престоле находился душевнобольной монарх и что в интересах всего государства неотложной необходимостью было устранить его и сделать безвредным. Если такие сановники, как Панин, Кочубей, Воронцов, Завадовский, Бутурлин, такие наблюдатели, как Николаи, Роджерсон, Гримм, Алексей Орлов, Татищев и др., сходятся в этом пункте, то это действует уничтожающим образом на жертву катастрофы и смягчает вину ее зачинщиков. Патологическому состоянию, в котором находились императорская фамилия, двор, правительственная машина и все государство, должен был быть положен конец». И далее Брикнер лиц, исполнявших повеления императора Павла, прямо называет «палачами душевнобольного злодея». Профессор Брикнер приводит и находит «вполне верным» замечание Адама Чарторыйского, что «припадки ярости и неожиданные скачки мыслей Павла мешали всякой правильной функции правительственной машины». «Революционный характер капральского режима» Павловой эпохи профессор Брикнер характеризует словами гвардейца Тургенева: «Весь государственный и правовой порядок был перевернут вверх дном; все пружины государственной машины были поломаны и сдвинуты с мест; все перепуталось». Далее приводятся без малейшей критики такие отзывы: «Оставалась одна альтернатива — избавить мир от чудовища», с целью «вернуть счастье 20 миллионам людей угнетенных, измученных, сосланных, избитых и искалеченных» (Ланжерон). Время Павла было «источником беспорядка, дезорганизации, хаоса», «другая страна, наверное, должна была бы погибнуть при таких обстоятельствах» (граф Кочубей). «Непрерывный ряд ошибок и глупостей, который в истории будет носить имя» царствования Павла (Бутурлин)…

Вот ходячие взгляды на царствование императора Павла, усвоенные не только русским обществом, но и всей Европой и господствовавшие в умах и науке с непререкаемым авторитетом целое столетие, так что еще в 1897 году, как видим, ученый профессор-немец на них основывает все свое исследование.

Однако за немного лет, протекших с тех пор, появилось несколько научных работ, которые значительно пошатнули вышеизложенные ходячие анекдотические и памфлетические представления о царствовании Павла I.

Эти исследования не давали веры «откровенным письмам» современников Павла потому лишь, что все это «министры и посланники». Они постарались изучить военную и гражданскую систему императора Павла, и тогда картина представилась совершенно иная, хотя этому изучению только лишь положено начало и много остается сделать. «Мы не имеем возможности, — говорит г-н С. Паичулидзев во втором томе «Истории Кавалергардов», — представить здесь полную картину всего, что сделано Павлом I относительно вооруженных сил России. Подобного рода работе должен был бы предшествовать целый ряд исследований отдельных вопросов из разных сфер жизни армии; но, насколько нам известно, до сих пор ничего подобного не сделано. В общих чертах мы можем лишь свидетельствовать, что многое из заведенного Павлом I сохранилось с пользой для армии до наших дней, и если беспристрастно отнестись к его военным реформам, то необходимо будет признать, что наша армия обязана ему весьма многим» (стр. 203. Значение военных реформ Павла I). Одиночного обучения строю до императора Павла I почти не было. До Павла I «одиночное строевое образование солдата не было подчинено никаким определенным правилам и совершенно зависело от произвола частных начальников» (Дирин. История лейб-гвардии Семеновского полка, 1,344. Цитата Панчулидзева). При Екатерине пороками армии были: произвол командиров, откуда вытекало казнокрадство, жестокое, превышающее требования закона обращение с нижними чинами, притеснение обывателей, несоблюдение строевых уставов. Стремление Павла было дать прочную организацию армии.

Павел, по мнению г-на Панчулидзева и других военных историков, ясно видел зло и безошибочно находил средства к его уничтожению. Он именно завел инспекторов. Система, им проводимая, была взята им с Запада и там в свое время считалась образцовой. Значит, за ее недостатки Павел не ответствен. Во всяком случае, эта система в основах сохранялась и в два последующих царствования. Что касается жестоких телесных наказаний и «экзерцир-мейстерства», то «гонение сквозь строй» при императоре Павле не только было урегулировано уставом, но было несравненно менее жестоко, нежели в последующие времена. «Экзерцирмейстерами» при Александре I и Николае I были старые павловские «гатчинцы» Аракчеев и Клейнмихель (при Николае). Но Ланжерон, столь беспощадно отзывавшиеся о царствовании Павла I, свидетельствует, что и при Румянцове «строгость русских полковых командиров и офицеров была доведена до самой ужасной степени жестокости, в особенности в полках мастеров, желавших сделать танцоров или вольтижеров из бедных крестьян, которых приводили к ним в качестве рекрут». Отзыв графа Ланжерона о гвардии в последние годы царствования Екатерины таков: гвардия — «позор и бич русской армии». Что касается кавалерии вообще, то граф Ланжерон характеризует ее так: «кавалерия отвратительна», «лошадей дурно кормят», «русские кавалеристы едва умеют держаться на седле», «старые и изнуренные лошади не имеют ни ног, ни зубов», «русские кавалеристы никогда не упражняются в сабельных приемах и едва умеют владеть саблей», «все лошади без исключения дурно взнузданы». «Наконец я полагаю, — удостоверяет граф Ланжерон, — что в России достаточно быть кавалерийским офицером, чтобы не уметь ездить верхом. Я знал лишь четырех полковых командиров, умевших ездить верхом на лошадях». Конечно, можно возразить на эти указания недостатков екатерининской армии, что и при них она побеждала. Да, но не вследствие же этих недостатков побеждала. Устранение недостатков и хотя бы обучение кавалеристов верховой езде, кажется, не может вредить делу? Но помимо несовершенства военной техники, по армии чинились вопиющие злоупотребления и крадства. «Всем известно, — рассказывает А. Т. Болотов, — что во время обладавшего всем князя Потемкина за несколько лет был у нас один рекрутский набор с женами рекрутскими и что весь он был как им, так креатурами и любимцами его разворован». Павел, едва вступив на престол, об этом вспомнил и кому следовало напомнил. Итак, разворовали целый рекрутский набор с женами!» И вообще, рекрут разворовывали и обращали в собственность — в своих крепостных. По словам Безбородко, «растасканных» разными способами из полков людей было в 1795 году до 50 000 при четырехсоттысячной армии (Панчулидзев. II, с. 214). Вопиющие злоупотребления по гвардии и борьбу с ними Павла живописует Болотов.

Перемена формы имела дурную сторону. Павел ввел опять пудру, пукли и штиблеты. Пудра и пукли вызывали головную боль. Штиблеты — «гной ногам», по выражению Суворова. Но надо отметить и положительную сторону реформы — она прекращала роскошь гвардейских офицеров. При Екатерине гвардейский офицер должен был иметь шесть или четверик лошадей, новомодную карету, много мундиров, из которых каждый стоил не менее 120 рублей, — приняв во внимание ценность денег тогда, — огромная сумма; несколько модных фраков, множество жилетов, шелковых чулок, башмаков, шляп и пр.; много слуг, егеря или гусара, облитого золотом и серебром; роскошь вела к неоплатным долгам и разорению. Павел начал борьбу с этой роскошью. Введенный им мундир стоил не более 22 рублей. Шубы и дорогие муфты он совсем запретил носить. Представьте себе и в наше время офицера с муфтой! Но под камзолы Павел предлагал надевать фуфайки, а камзолы подбивать мехом и крыть стамедом; кроме того, мундиры были широкие и застегивались сверху по пояс, «а не по-прежнему разнополые и петиметрские». Мундирами Павла все возмущались. Александр обрезал полы мундиров по пояс, зато воротники поднял под самые уши, и все не знали, как похвалить явно неудобный наряд!..