Трагический эксперимент. Книга 4

Святейший синод предписал духовенству и учителям церковно-приходских школ «принять самое деятельное участие в разъяснении значения займа как дела великой государственной и отечественной важности». Советы рабочих и солдатских депутатов поддержали заём: «Революции необходимы крупные денежные средства для закрепления своих завоеваний и для обеспечения их от нападения извне». Против займа выступили лишь большевики: «Временное правительство затягивает выгодную только для империалистической буржуазии войну».

Первые недели облигации раскупали активно. Потом подписка упала. Никто не хотел воевать.

Общеармейский съезд фронтовиков проходил в Таврическом дворце. Перед солдатами выступали министр юстиции Александр Керенский, министр иностранных дел Павел Милюков, военный и морской министр Александр Гучков. Они призывали не бросать окопы и продолжать войну.

Среди других делегатов получил слово прапорщик Николай Крыленко, большевик, который станет первым советским Верховным главнокомандующим:

– Солдаты ждали, что революция даст ответ, когда же конец войне. Вместо него принесли лозунг «Война до победного конца, до полного уничтожения германского милитаризма». Сегодня солдатская масса открыто заявляет: «Вперёд ни шагу! В наступление не пойдём. Требуем немедленного прекращения войны».

15 августа 1917 года, в день Успения Пресвятой Богородицы, в Москве открылся Первый Всероссийский Церковный Собор. На литургии в Успенском соборе в Кремле, которую совершили три митрополита: Киевский – Владимир, Петроградский – Вениамин и экзарх Кавказский – Платон, присутствовали члены Временного правительства во главе с министром-председателем Александром Керенским.

«Ходил на Красную площадь посмотреть на крестный ход и молебствие по случаю открытия Церковного Собора, – вспоминал один из москвичей. – Тысячи хоругвей, сотни священнослужителей в золотых рясах, торжественный звон по всей Москве. <…> Зрелище великолепное и умилительное, но, к сожалению, не привлекло несметных толп. <…> Молиться нужно, а не совещаться, не речи красивые говорить. Ни Керенский, ни сотни гениальных людей нам уже теперь не помогут».

Молебен на Красной площади производил неотразимое впечатление ещё и потому, что происходил он в обстановке смятения и растерянности, в предчувствии надвигающихся бед.

16 августа, в храме Христа Спасителя, Собор приступил к работе.

– Созерцая разрушающуюся на наших глазах храмину государственного нашего бытия, представляющую как бы поле, усеянное костями, я, по примеру древнего пророка, дерзаю вопросить: оживут ли кости сии? Святители Божии, пастыри и сыны человеческие! Прорцыте на кости сухие, дуновением всесильного Духа Божия одухотворяще их, и оживут кости сии, и созиждутся, и обновится лице Свято-Русския земли, – такими словами закончил своё приветственное слово митрополит Московский владыка Тихон (Белавин), будущий патриарх.

Избирали патриарха 5 ноября 1917 года. После окончания молебна старейший член Собора, митрополит Киевский Владимир, вскрыл опечатанный ларец, в который были вложены жребии с именами кандидатов, а специально для этого вызванный из Зосимовой Пустыни старец иеромонах отец Алексий на глазах всего Собора вынул из ларца один из жребиев и передал его Владимиру.

– Тихон, митрополит Московский, – при гробовом молчании всех присутствующих провозгласил митрополит Владимир.

Избирали патриарха под гул артиллерийской канонады: большевики вслед за Петроградом брали власть и в Москве. Александр Изгоев, член ЦК кадетской партии, записал услышанные им слова относительно большевиков:

«Народу только такое правительство и нужно. Другое с ним не справится. Вы думаете, народ вас, кадетов, уважает? Нет, он над вами смеётся, а большевиков уважает. Большевик его каждую минуту застрелить может».

Для церкви приход большевиков и начавшаяся Гражданская война были событиями катастрофическими. Храмы опустели. Патриарха Тихона арестовали. Потом выпустили, но чекисты продолжали неустанно работать против церкви. Новое «шпионское» дело, по которому он проходил, грозило высшей мерой наказания. Но патриарх в 1925 году умер.

Пять дней в августе семнадцатого года погубили демократию в России. 27 августа Верховный главнокомандующий генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов потребовал от главы Временного правительства Александра Фёдоровича Керенского передать ему власть в стране, а 31 августа корниловских генералов арестовали.

Ключевая фигура в этой истории – знаменитый революционер Борис Викторович Савинков, до революции – вождь боевой организации партии эсеров, летом семнадцатого – фактический руководитель военного министерства во Временном правительстве.

Он участвовал во множестве терактов, организовал убийство министра внутренних дел Вячеслава Плеве и московского генерал-губернатора и командующего войсками округа великого князя Сергея Александровича.

«Я видел Савинкова впервые в 1912 году в Ницце, – вспоминал писатель Александр Куприн. – Тогда я залюбовался этим великолепным экземпляром совершенного человеческого животного! Я чувствовал, что каждая его мысль ловится послушно его нервами и каждый мускул мгновенно подчиняется малейшему намёку нервов. Такой чудесной машины в образе холодно-красивого, гибкого, спокойного и лёгкого человека я больше не встречал в жизни, и он неизгладимо ярко оттиснулся в моей памяти».

За ним следило около сотни агентов заграничной агентуры департамента полиции. Но помешать его террористической деятельности полиция не могла. После революции он вернулся в Россию.

«Изящный человек среднего роста, одетый в хорошо сшитый серо-зелёный френч» – так выглядел Савинков в семнадцатом году. «В суховатом, неподвижном лице сумрачно, не светясь, горели небольшие, печальные и жестокие глаза. Левую щёку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка. Голос у Савинкова был невелик и чуть хрипл. Говорил он короткими, энергичными фразами, словно вколачивая гвозди в стену».

В мае военный министр Керенский назначил товарища по эсеровской партии Савинкова комиссаром на Юго-Западный фронт – готовить наступление против немцев. Керенский патетически говорил: «Там, где Савинков, – там победа».

«Живу, то есть работаю, как никогда не работал в жизни, – писал Савинков с фронта. – Что будет – не хочу знать. Люблю Россию и потому делаю. Люблю революцию и потому делаю. По духу стал солдат и ничего больше. Всё, что не война, – далёкое, едва ли не чужое. Тыл возмущает. Петроград издали вызывает тошноту. Не хочу думать ни о тыле, ни о Петрограде».