Тракт
Шрифт:
К тому времени мне уже дали послушание – поставили колоть дрова. Чему я был очень даже рад. Раньше рубить дрова мне не приходилось, но с детства засел в голову образ Адриано Челентано, как он лихо с ними расправлялся в кино. Поначалу у меня не очень выходило, но я скоро понял принцип, и все пошло как по маслу. В колке дров на самом деле важна не сила. Тут важен анализ. Берешь здоровенное полено, смотришь на него некоторое время, понимаешь его устройство и слабые места. Видишь, где оно суше, где влажнее. Где сучья, а где гниль. И вот ты намечаешь место для удара. Прицеливаешься, заносишь колун повыше и ударяешь, придав максимум ускорения всеми мышцами плеча и спины. И бац! Если попал в нужно место, палено либо расколется пополам, либо почти расколется, и останется только добить еще одним ударом. Раньше я и представить себе не мог, что поленья диаметром по сорок сантиметров могут разлетаться на части от одного четкого удара колуном! Однако легко. Все дело именно в анализе. Так что колка дров – это крайне интеллектуальное занятие.
На самом деле исповедь не требовала каких-то особых приготовлений, как, например, причастие. Единственное, в чем мне хотелось разобраться, так это в самом понятии греха. В книге, которую мне дал монах-библиотекарь отец Борис, эта тема подробно раскрывалась. Я решил подойти к процессу системно и выписать все свои грехи за тридцать лет жизни в блокнот, сверяя поступки с определениями греха из книги. Точнее, сначала я записал туда то, что меня действительно беспокоило, и то, за что я хотел бы по-настоящему попросить у кого-то прощения, если бы знал только у кого. Открыв блокнот, я долго смотрел на чистую страницу. Было это ощущение черты. Ведь то, что я сейчас сюда выведу, будет нечто самое страшное, то, в чем я сам себя виню больше всего, то, что держит меня годы и не отпускает… и я вывел этот грех. Ком подступил к горлу, и я на мгновение перенесся в тот день. Вспомнилось все. Как вытаскивали меня из завала, как кричала мать, как она с отцом руками разгребала камни, даже когда один ноготь отлетел и кровь хлынула у нее, она все равно руками пыталась разрыть этот треклятый проход, вспомнил лицо водителя бульдозера, он серого цвета весь был, стоял с каменным лицом, курил и, кажется, вообще не мог ничего сказать. Помню крики матерей на других мальчишек, которые, услышав шум строительной техники, выбежали из подвалов и потому спаслись… Помню все-все-все… И помню похороны Василька… И пустой гроб. Потому что, сколько ни искали там, ни разбирали завалы, ни копали, ни рыскали, так и не нашли его… Будто он сквозь землю провалился тогда… Или черный человек нагнал его тогда и забрал к себе в черный туман. Шарк, шарк, тук… Убийство. Я закрыл блокнот. Сразу продолжить не было сил. Пошел на улицу. По пути встретил Миколу и стрельнул у него покурить. Тот удивился, дал сигарету – что-то дешевое и едкое. Я кашлял, когда вдыхал этот дым. А он поднимался вверх по плотному влажному воздуху, как по ледяной горе, и вливался в низкое облако, зависшее над монастырем. Докурил, вздохнул. Пошел обратно, из прихожей вверх по лестнице к себе на кровать. Залез с ногами. Смотрел на блокнот минут пять, не решаясь открыть его. Но все же пересилил себя и, раскрыв сразу на следующей странице, продолжил…
Сидя уже как в тумане, я выводил все прочие грехи. После тех слов, выведенных размашисто на первой странице, писать остальное было легко. Все эти многочисленные сексуальные грехи, блуд, измена, потом ложь, всех эпизодов которой и вспомнить в жизни было сложно, но все это было какой-то просто грязью, я шел, шел через эту жизнь, был неаккуратен, выпачкался весь, но никому ведь не навредил, но то первое слово и та ошибка моя… Никогда не сравнится со всем этим. Стало тоскливо и так одиноко, будто потерял я Василька не тогда, много лет назад, а будто он прямо сейчас посмотрел на меня, словно из зеркала, только не такой, как я, а в разы лучше, добрее, сильнее, и вот посмотрел прямо так, с разочарованием, а потом развернулся и ушел. Я закрыл блокнот, убрал его подальше в тумбочку и пошел колоть дрова. Потом служба, потом на следующее утро прогулка, опять дрова… К списку грехов я смог вернуться только дня через три. Открыв сразу на чистых страницах, я начал быстро писать – алкоголь, наркотики, зависть, воровство… Я писал и писал, вспоминая какие-то эпизоды, сверяя их с понятием греха… и вышло тридцать восемь грехов серьезных. За тридцать лет жизни я умудрился насобирать, как ни странно, почти все смертные грехи и огромное количество чуть менее серьезных проступков.
Я вырвал листочки из блокнота и перечитал их несколько раз. Если читать только заголовки (а у меня там значились «Убийство», «Ложь», «Измена» и так далее и тому подобное), то выходило, что я ничуть не лучше любого злостного преступника, а то, может быть, и хуже. Пункт «Ложь» я даже не смог до конца раскрыть, так как сбился на сто тридцать каком-то эпизоде. Подозреваю, что, как бы я ни старался, не смог бы вспомнить, сколько раз в своей жизни вообще врал. Да и никто не вспомнил бы. Особенно удивительным для меня было осознать, что у меня-то как раз в виде груза вовсе не мешок с песком, а нормальные такие пушечные ядра. Просто они не так заметны, по сумкам и карманам распиханы, но ко дну с ними пойду при случае натуральным камнем. Впервые я посмотрел на свою жизнь под таким углом. Мне сразу же захотелось сжечь эти чертовы листки. И я решил, что обязательно сделаю это, как только схожу на исповедь. Сожгу все прошлое и стану хорошим человеком. Совсем другим.
В тот же день я подошел к настоятелю и сказал, что готов к исповеди и хотел бы просить его меня исповедовать и допустить к причастию. Настоятель не возражал и пригласил меня на раннее утро, через день. Перед этим только попросил прочитать, как надо готовиться к причастию. Перед причастием следовало с вечера ничего не есть и прочитать
на ночь несколько молитв из молитвенника. Я видел тесную связь между православными молитвами и мантрами. И был уверен, что мое состояние спокойствия разума наступило именно из-за того, что я повторял на службах вслед за монахами все эти древнеславянские слова как заклинания. Потому к требованию потратить час перед сном на чтение молитв из книги я отнесся совершенно спокойно.Наутро, голодный, я пошел на службу и, отстояв внушительную двухчасовую очередь из прихожан (оказалось, что в этот день почти все жители монастыря записались к настоятелю на исповедь и последующее причастие), я впервые в жизни склонил колено и, запинаясь, прочитал с листка священнику чуть ли не всю историю своей жизни. Услышав над своей головой слова прощения, я встал и действительно понял, что что-то изменилось, стало легче дышать будто. Настоятель порвал мои листочки и дал мне их обратно. Я сунул их в карман, пообещав себе их подпалить при первой же возможности. Потом отстоял еще раз в очереди, и меня впервые в жизни причастили. Я съел монастырский хлеб, выпил маленькую чарку особого вина. Вышел из храма часов в одиннадцать. На дворе декабрь, температура минус один. Солнце светит. Пар изо рта. И настроение какое-то просто фантастическое. То ли ритуал и правда имеет какую-то магическую силу, то ли все дело в настрое. Но я действительно почувствовал, что никаких крючков на мне больше нет. И что я действительно могу идти дальше. И еще мне на мгновение показалось, что бояться мне в принципе нечего, так как я под защитой. Вот с такими ощущениями я вышел со своих первых в жизни исповеди и причастия. Каменные плиты под ногами пели в такт моим шагам, а на душе пели птицы. Я решил пройтись по территории монастыря к своему любимому пруду. Сел на лавочку напротив креста и уставился на водяное зеркало. Тут же ко мне рядом присел Гриня.
– Ну что, как ты? – спросил он, имея в виду мои ощущения после исповеди.
– Отлично. Даже и не думал, что может быть такой эффект. Это в сто раз круче, чем к психоаналитику сходить! – искренне ответил я.
– К психоаналитику! – засмеялся мой монастырский товарищ. – Ну ты скажешь!
– Ну а что… просто мне больше и сравнить-то не с чем. Я, правда, у психоаналитика был лишь один раз. С женой ходил. Проблемы брака разбирали. Там выскажешься – и чуть легче становится. А тут высказался – и вообще ощущения, что вот-вот взлетишь.
– Ну, главное – не нахватай теперь камней в карманы слишком быстро. А так да, летай, почему бы и нет, – Гриня прищурился своим фирменным прищуром и стал похож на настоящего беса.
Ну реальный бес, только что делать бесу в монастыре?
Потом мы сидели минут двадцать в полнейшей тишине. Не знаю, о чем думал в это время Гриня, но лично я ни о чем не думал. Я просто разглядывал белоснежное отражение монастыря в озере. Мне было как-то так легко и хорошо, как никогда еще в жизни. А Гриня, видимо, о чем-то все же думал.
– Ну что, искупнемся напоследок? – спросил Гриня и сразу же встал с лавочки.
– Ну искупнемся, конечно. Только почему напоследок-то?
– Да мне кажется, что ты скоро уедешь. Да и нечего тебе здесь делать. Ты это и сам понимаешь, – ответил Гриня, удаляясь.
Я встал и побежал за ним. Мы зашли в купель на источнике. Разделись и молча, по очереди, по три раза окунулись в ледяную воду. Не могу сказать, что купаться мне стало проще. Напротив, теперь даже было сложнее, так как я знал, какой именно шок ждет меня в воде. Потому внутри меня все сжималось от одной мысли об этом адском холоде. Но удивительное дело – тело как-то послушнее преодолевало эти несколько ступенек и погружалось в воду. Да и в глазах не темнело уже. Видимо, срабатывал эффект закалки.
Вода в этот день была особенно холодная. Я выскочил из источника как ошпаренный. Долго прыгал, махал руками. Но уже без матюков и причитаний. Потом мы оделись, и я пригласил Гриню попить у нас чаю с мармеладом. В нашей комнате «на воротах» никого не было. Я заварил в литровой банке крепкий черный чай, распаковал коробку мармеладных долек. Мы сели на мою кровать, ели мармелад и пили чай.
– Наверное, ты прав. Мне действительно надо уезжать. Сколько я могу здесь прятаться. Я вот ощущаю, что уже готов к тому, чтобы встретиться со своими проблемами и разобраться с ними. Наверное, пришло время пути. Что-то я тут нашел, что-то понял… или мне кажется, что нашел. Только не знаю я пока, с чего начать. А ведь так часто бывает, что не знаешь. Нужно делать шаг вперед, а там уж разберусь. Да? – рассуждал я, запивая лимонную мармеладную дольку крепким сладким чаем.
Гриня ответил не сразу. Он сделал несколько глотков горячего напитка (он все время дул на чашку, как когда-то делала моя бабушка). А потом сказал:
– А с чего ты взял, что, говоря, что ты уедешь, я имел в виду, что тебе пора вернуться обратно? А может, у тебя есть вариант поехать дальше? А? Мне кажется, ты хочешь начать новую жизнь. Другую совсем. Но что у тебя есть для этого? А если бы я сказал тебе, что кое-где лежат, просто лежат, спрятанные очень большие деньги – настоящий клад, как в авантюрном романе? Лежат и ждут, что кто-то приедет и заберет их? И, кроме меня, никто не знает, где они. А я вот знаю, но они мне без надобности… Так вот, если бы я тебе сказал, где эти деньги, разве не лучше бы тебе было сначала поехать за ними, а уж потом возвращаться к себе разгребать все то дерьмо, о котором ты даже стесняешься мне рассказать? А?