Тракт

Неожиданно грунтовка превратилась в плиты, и ноги радостно загудели по камням, сухим от постоянно дующего здесь колючего ветра. Еще метров пятьдесят пути, и из липкого мрака вырос монолит храма – две каменные глыбы с башнями, украшенными синими куполами, тонущими сейчас в еще совсем ночном небе. Я подошел к нижнему храму, из окон которого сочился боязливый свет от горящих церковных свечей, вытер грязь с кроссовок о края дорожных плит и, сняв шапку, открыл тяжелую дверь и шагнул внутрь.

В храме было много людей – мужчин и женщин. Шла служба. Один из монахов, уже знакомый мне отец Михаил, читал нараспев какую-то молитву. Голос у него был сильный, красивый, уверенный. Я проскользнул между людьми в самый дальний уголок и затаился. Пока шла служба, я стоял и продолжал думать о своем. Точнее, мой внутренний голос вел разговор с Богом. Как будто Бог был где-то рядом, и обладал невиданным терпением, и готов был меня слушать. Я оправдывался перед Богом как мог. Я объяснял, что на самом деле я вовсе не такой уж и плохой, и, в конце концов, я живой человек, сотканный из слабостей и всяких там сложностей. И я точно есть. А вот стопроцентного доказательства того, что Он есть, нет. Так что, Бог, прости меня. В этой ситуации, когда ни в чем нельзя быть уверенным, кроме собственной слабости и беззащитности, я еще неплохо проживаю свою долбаную жизнь. Бог ничего не отвечал мне. Он просто слушал. А, может, и не слушал меня вовсе. А слушал прекрасный голос отца Михаила. Наверняка, то, что говорил Ему он, было в стократ приятнее. А еще я стоял и причитал: ну как же так? Ну почему? Чем я заслужил? Почему у меня не «все, как у людей»? И так далее и тому подобное. Почему я здесь? Что я тут ищу? Ведь очевидно, что я не создан для этого места.

Периодически мой внутренний разговор с Богом прерывался на то, чтобы оценить происходящее вокруг. Я поглядывал на женщин в черных платках и думал, что женщины «во Христе» – это самое нелепое, что может быть. Меня раздражала их неухоженность. Я подумал, что даже если они решили, что теперь их единственным мужем будет Господь, то почему же они не считают, что ему приятнее было бы иметь в женах красавиц? Почему они так странно одеваются, почему такие лица? Я поглядывал на мужчин, окружавших меня. Это были монахи и простые трудники. И во всех находил что-то раздражающее. Я прям сходу видел все их недостатки. Я в секунду давал оценку и клеил «ярлыки». Постояв в храме меньше часа, я решил выйти, так как никакого успокоения для себя я там так и не нашел.

На улице тем временем рассвело, и воздух резали быстрые птицы. Я побрел по дороге обратно к своему жилищу, надеясь, что вот сейчас наконец-то забудусь таким долгожданным сном. Мне вспомнилось, что я ничего не ел со вчерашнего обеда, и удивился, что есть мне не хотелось. Однако ощущение было очень странное. Я понимал, что есть мне не хочется от бессилия. Я чувствовал такую противную зябкую усталость, что мне не хотелось вообще ничего. Ни есть, ни пить, ни разговаривать, ни слушать кого-то. Все, чего я хотел, – это завернуться в одеяло и лежать так часами в темноте и тепле. Мне уже было даже плевать на преследующий везде запах сырости. Я хотел просто ощутить покой. Я чувствовал себя так, будто меня долго-долго терли о мелкую терку. И вот я весь покарябанный, в миллионах кровоточащих ран, малейшее касание которых вызывает нестерпимую боль. Я готов был заорать на вдруг заголосившего где-то совсем рядом петуха матом. Лишь бы меня оставили в покое. Все. Все. Все. И чтобы я сам оставил себя в покое, наконец. Я не выдержал и сначала ускорил шаг, а потом, преодолев усталость, и вовсе побежал. Пробегая мимо идущего по направлению к трапезной монаха, я услышал что-то вроде осуждающего «по монастырю не бегают» и чуть было не ответил посылом куда подальше. Я долетел до нашей жилой «башенки», поднялся бегом по лестнице. Быстро сорвал с себя верхнюю одежду и, не отвечая на какие-то вполне дружелюбные вопросы соседей по комнате, забрался под одеяло и затаился. Сначала я просто лежал тихо-тихо, стараясь не дышать. А потом почувствовал, как начинаю поскуливать, а по щекам катятся предательские горькие грязные слезы. Я пытался сдерживаться, но ничего не получалось. Я засунул кулак в рот и беззвучно рыдал под пахнущим болотом одеялом. Рыдал долго, пока не кончились все слезы, пока мозг не стал похож на крошеный скрипучий пенопласт без каких-либо мыслей и сигналов. Пустой, белый, гранулированный мусор. Я поджал ноги к груди, закрыл глаза ладонями и наконец-то уснул.

Глава 4

День первый

Дорога от монастыря шла через болота. Грунтовая, насыпная, построенная на пожертвования богатых прихожан, замаливающих грехи девяностых. Они, возможно, как и я, однажды сбежали сюда от своих душевных болей. Сбежали, нашли себя или Бога, а, вернувшись обратно в мир, выделили достаточную сумму, чтобы у каждого желающего появилась возможность добраться до этого глухого места. Когда-то путникам приходилось идти по еле заметной тропинке через болота. Сейчас через эти непроходимые топи и вечно гниющий лес вела более-менее сносная грунтовка, по которой возможно было проехать на легковом автомобиле.

Я застегнул куртку до самого верха, натянул поглубже капюшон и зашагал от монастыря. После нескольких часов очень больного тревожного сна мне хотелось пройтись, побыть одному, так, чтобы никто не мешал разобраться в себе. Время было около трех дня. Я так ничего и не ел. В голове был некий барьер, мешавший мне пойти вместе со всеми в трапезную и подкрепиться монашеской едой. К тому же постоянное бурчание в животе меня мало беспокоило. Гораздо больше меня интересовал ответ на вопрос, почему я здесь. Но ответ пока не находился. Я просто скрылся, убежал. От самого себя и проблем. От груза потерь, накопленных за тридцать лет какой-то пустой жизни. От ошибок, совершаемых раз за разом, комом катящихся за мной, грозящих раздавить меня в лепешку, стоит мне только остановить свой бег. От долгов, от очередной денежной катастрофы, как мне казалось тогда, раздавившей мою волю и мое эго навсегда. Я нигде не мог укрыться от всего этого. Но мне показалось, что здесь, за стенами монастыря, я хотя бы дам себе передышку.

Я не сообщил никому, куда еду. Даже жене. Хотя кому сообщать… С женой мы уже практически развелись, и то, что осталось между нами, было лишь осколками наших общих мечтаний и надежд. Разрушенных надежд. Я просто купил билет на поезд, доехал до Пскова, и дальше – на «попутке» и пешком по этой грунтовке. Как идти, я посмотрел в интернете. Про монастырь этот я знал давно. И даже пару раз думал сюда съездить. Только все не понимал – зачем. А тут как-то вся картинка сложилась, и одним похмельным утром, когда из зеркала на меня посмотрел особенно неприятный, жалкий, слабый, но все же родной персонаж, я вдруг спросил себя, ну как так? Где эта грань, эта черта, когда вдруг из меня, такого чудесного когда-то мальчика, такого тонкого, храброго, ранимого, мечтательного, светлого, черт побери, выросло это дерьмо? Слабое, безвольное, ноющее, раздавленное и безнадежное. Этот вопрос застрял у меня в горле, и я молча собрал вещи и побрел на вокзал.

Года два назад я последний раз был в церкви. Мы с женой заезжали в церковь Николая Угодника на Новокузнецкой. Тихая, светлая, не пропитанная духом коммерции, как многие другие, эта церквушка была нам очень близка, и жена часто посещала ее. Изредка к ней присоединялся и я. Заходил внутрь. Ставил свечки к нескольким иконам, которые казались мне «своими», стоял, слушал томную церковную тишину, или, если шла служба, красивые голоса служителей. Однажды один из священников, проходя мимо меня, почему-то сказал: «Всех по-разному Бог призывает к себе. Для большинства людей нет другого пути, кроме как через страдания. Лишь когда совсем плохо, люди идут к Богу». Неужели даже тогда, когда я был на вершине своего надуманного успеха, он разглядел на моем лице печать страдания? Или, может, заглянул в мое будущее… Или ему с первого взгляда было понятно, что кроется за всем эти моим спокойным благополучием, застывшим восковой маской на лице…

Как человек из ребенка превращается во взрослого, по крупицам теряя все самое лучшее, что дала ему эта жизнь? Как на пути к успехам он теряет самого себя, и как, выпустив из рук кубок победителя, обнаруживает, что у него ничего больше и не осталось, кроме потного следа на ладонях? А ведь есть кто-то, кто знает все наперед, кто не спешит за призрачным счастьем, кто остановился в моменте и понимает истинную ценность вещей. Мне тогда подумалось, что если есть такие люди, то они должны быть здесь. Вдали от всей суетной жизни, в монастыре, спрятанном от реальности за десятками километров болот.

Перед отъездом я набрал номер настоятеля и просто спросил: можно я поживу у вас немного?

– На сколько вы хотите приехать? – спросил в ответ настоятель.

– На недельку-две, – ответил я, прикинув, что больше я навряд ли выдержу.

– Приезжайте хотя бы на месяц, – ответил настоятель. – Приезжайте и оставайтесь столько, сколько вам нужно.

Меня немного удивило, как запросто меня приняли. Будто ждали.

Я доехал на поезде до Пскова. Потом на попутках добрался до деревеньки Крыпицы. А дальше пошагал пешком. Вот по этой же дороге, по которой я теперь иду в обратную сторону. Мимо этих бесконечных одинаковых кривых елей, мимо поваленных ветром, подточенных болотным духом сосен. Несколько часов спокойного шага, и передо мной вырос белый, будто сделанный из сахарной глазури, монастырь. Окруженный высокой стеной храм и несколько хозяйственных построек. Башня с часами без стрелок и колокольня. Меня сразу поразило, насколько здесь низкое небо. Вчера, когда я, сняв с плеча спортивную сумку, ожидал настоятеля у его маленького деревянного домика, редкие низкие облака то и дело задевали крест на главном синем куполе. Настоятеля я ждал с некоторой робостью. Я думал, что меня ждут расспросы, и хотел этих расспросов, хотел разговоров. Я хотел, чтобы кто-то объяснил мне, зачем я здесь и что должен делать, чтобы моя поездка сюда обрела какой-то смысл. Но ничего подобного не случилось. Настоятель принял меня, спросил еще раз, сколько я планирую у них побыть, сказал, что отец Михаил поможет мне разместиться, благословил и сказал идти. Больше ничего. Ни вопросов, ни ответов. Меня поселили в этой странной комнате «на воротах». В ней четыре кровати и три раскладушки. Сырые одеяла и странные люди в соседях. Из тех, с кем бы я никогда не пересекся в жизни, не забрось меня сюда судьба. Самые низы общества. Многие сидели. Видно по пальцам и по лицам.

Начался дождь. Тихо, обреченно, зло. Дорога под ногами тут же начала расклеиваться. Меня обогнала машина. «Странное дело, – подумал я. – Люди едут из монастыря. Видимо, верующие. Приехали, чтобы поклониться святыням, наверное. И вот они едут обратно, получив нужную им духовную пищу. Идет дождь, и по дороге из монастыря идет путник. До ближайшего населенного пункта двадцать с лишним километров. И понятно, что ни им, ни мне некуда свернуть. Так что выходит, что мы, скорее всего, попутчики. Что же это за христиане такие, что даже не остановятся и не предложат подвезти? А? И что же это за вера такая, если она не научила своих адептов таким простым вещам?»

Вот о чем я подумал, когда меня обогнала машина. Потом вторая. Потом третья. Я решил загадать, что если я дойду до столба «восемь километров» и никто так и не остановится, то ну его, этот монастырь, и все, что с ним связано. Вернусь-ка я лучше домой. Нет в этой поездке никакого смысла.

Я шел и шел. Сквозь мелкий противный дождь. Сквозь ватную, плотную тишину, которую не могли разрушить ни звук разбивающихся о капюшон куртки капель, ни звук моих шагов. Мне даже показалось в какой-то момент, что я космонавт на Луне. И моя куртка, застегнутая до предела, как скафандр. И грязь под ногами, как лунная поверхность… и одиночество. Пронзительное, острое, безысходное одиночество, когда ты понимаешь, что никто к тебе не придет и не поможет. Именно такое одиночество, наверное, должен испытывать покоритель Луны…