Трансгалай (сборник)

— Это ты мне? — хозяина до того потрясло сказанное, что он снова сел на печи. — Это ты мне?

— Тебе, тебе, — терпеливо сказал Илья Иванович.

Полное лицо Емели от негодования стало красным, щеки затряслись и Муромец затревожился, чтобы хозяина удар не хватил.

— Шел бы ты по добру по здорову, — неприязненно молвил Емеля. — Хочется ведь здоровым уйти? Здоровьишко-то бережешь?

— А чего мне его беречь? — искренне удивился Муромец. У меня служба такая — не щадить живота своего.

Емеля поскользил по избе подозрительно добрым взглядом, остановил взгляд на прислоненной к стене жерди.

— Что ж, — покладисто согласился он. — Не хочешь добром и не надо.

Он что-то пошептал в кулак и неожиданно громко крикнул:

— А ну, дубинка, обломай ему бока!

В избе засверкали искры, жердь пошевелилась, нерешительно склонилась в сторону Муромца, покачалась и. бессильно упала в угол.

Рядом с упавшей жердью показалсь огромная замшелая щука.

Рыбина укоризненно поворотила острое рыло к Емеле и промолвила, широко разевая белую зубастую пасть:

— Окстись, Емелюшка! Годы мои не те, на богатырей с жердями бросаться. Пожалей старуху, ведь верой и правдой тебе двад, цать лет отслужила!

— Устала, матушка? — участливо спросил Муромец.

Щука поворотила рыло к богатырю.

— Вконец ирод измучал. Как словил меня в проруби, так и кончилась спокойная моя жизнь. То воды ему натаскай, то дров наруби, то сани за тридцать верст свези! — Щука выразительно вздохнула. — Дом построй, добра наноси, гвоздь последний и то мне забивать! Обленился, батюшка, до крайности. Да ты сам на него погляди! Где стать молодецкая? Жиром заплыл, живот ровно мошна у карася. По хозяйству палец о палец не ударит, все я отдуваюсь. И не поймет ирод, что мне на воздухе вредно! Марьюшка, жена его, что царских кровей, и та не выдержала. Лучше, говорит, за тридевять земель одной жить, чем в родимом царстве с ленивым боровом.

Емеля пытался что-то возразить, потом махнул рукой и снова залег на печи.

— Балуешь ты его! — укорил щуку Илья.

— Так ведь слово нами дано, — оправдывалась щука. — Нами дано, да не нам назад забирать. По волшебному укладу данное слово положено честно сполнять!

— Отдыхай, матушка, — ласково разрешил богатырь. — У нас с Емелей разговор один намечается. Ты, Емеля, как — поговорить желаешь или сначала силой помериться думаешь?

Емеля хмуро сплюнул и полез с печи, колыхая ожирелой статью.

— Чего там силой меряться, — встал он перед богатырем. — Давай разговоры разговаривать.

— Дорога к Поклон-горе тебе не знакома?

— Не знакома, — буркнул Емеля и глянул на щуку. — Может она знает?

Щука удобно расположилась в ушате с водой, окунула в студеную воду рыло и снова высунулась:

— Сведу я тебя, батюшка, с хорошим человеком. Слыхал про Симеона и его Летучий Корабль?

— Слыхал, — отозвался Илья. — Да думал, что сказки это.

— Самое что ни на есть самоделишная быль, — уверила щука. — Симеон-то сейчас по ту сторону обретается. Корабль свой летучий чинит. А уж грамотнее и более знающего, чем он, я и не ведаю.

Муромец оглядел избу. Емеля уже снова забрался на печь и трудно засыпал, подперев отвисшую щеку полной рукой.

Богатырь оглянулся на щуку.

— Что ж, — сказал он. — Веди меня к Симеону.

11. АЛЕША ПОПОВИЧ

Солнце уже скрылось за горизонтом.

На проезжем тракте за темным полем скрипели запоздалые возы.

Цыган Болош вышел из шатра, глянул из-под руки на яркую звезду у горизонта и шагнул к костру, у которого Алеша Попович на разостланной худой овчине перебирал узелки с пожитками. Попович, нанимась в услужение к цыгану, переоделся, спрятал доспехи в дорожные сумы и был сейчас похож на простого селянина.

Под видом батрака нанялся он к цыгану, уговорившись получить от того коня за недельную службу.

— Закипела вода в котле? — спросил Болош.

— Закипает.

— Хорошо, — кратко молвил цыган. — Жди.

Попович проводил цыгана взглядом. Непонятен был ему Болош. Заставил посреди степи в котле пустую воду греть, а зачем? Говорят, цыгане в волшбе сильны, с чертом знаются. В детстве у Алеши зубы болели. Позвали к нему старую цыганку. Лицо у нее было маленьким, сморщенным, а на нем угольями глаза горят. Зашептала, забормотала цыганка заклятия, плюнула в сторону, а у Поповича боль сняло как рукой.

Может и Болош волшебные средства знает?

Очнулся Алеша от раздумий, а цыган уже снова у костра черной тенью стоит, на Поповича внимательно смотрит, точно мысли его прочитал.

Разложил Болош на платке пучки разных трав, что в степи им собраны были. Встал с колен, отряхнул приставшие былинки, заложил пальцы в рот и оглушил степь пронзительным свистом.

Сел у костра и снова травы перебирает узловатыми пальцами.

— Свистел-то зачем?

— Придет время, узнаешь.

А над землей уже месяц повис и черное небо звездами высветилось. Пролился через бездну неба от горизонта к горизонту молочный и извилистый Чумацкий тракт.

Попович прислушался. Показалось ему, что на., степью шорох стоит, словно ветер сухую траву колышит. Нет, тишина… Почудилось, верно.

Огляделся Попович и сердце от страха сжалось, холодок по спине пробежал: прямо к костру со всей степи ползучие гады собираются. Подползет гад к костру, совьется кольцом и глядит на огонь немигающими глазами.

— Змеи, — шепотом сказал Попович. — Слышишь, Болош, змеи кругом.

Усмехнулся цыган в бороду, встал и говорит: — Крышку с котла снимай, парень.

А сам вокруг костра пошел, гадов собирать. Поднимет ядовитую тварь за голову, пошепчет что-то над ней и несет, словно сонную, да в котел с кипящей водой швырет.

Покидал гадов в котел и начал в кипящую воду пучки трав опускать. Каждый пучок поднесет к носу, понюхает, оглядит перед тем, как диковину редкую.

Поплыл над степью дурманный запах.

А Болош раскрыл суму и бросил в воду летучую мышь, птичьи тушки, сушеных лягушек и большую черную усатую голову сома.

Оглядел цыган молочно светящийся месяц и говорит своему батраку:

— Вари похлебку, пока месяц за деревья не зацепится нижним рогом. Да не вздумай попробовать — в страшных муках умрешь!

Сказал и к себе в шатер ушел.

Варит Попович цыганскую похлебку и размышляет.

Ой, крутит цыган! Чего ради похлебку змеиную варит? Неужто самому жить надоело? Яд он и есть яд. На всех одинаково действует. А коли ж так, то нет в цыганских словах ни капельки правды, притворство одно.

Варит Попович похлебку, а Болош в шатре храпит. Да так храпит, что звезды с небес осыпаются.