Translit

Скоро поверхности опять покроются пылью – и он, придя к ней, снова нарисует что-нибудь точной своей, безумной своей рукой, а она тайком сфотографирует это – и сохранит.

– Ты бы хоть иногда рояль отпирала, – поддразнивал он, – не то ведь возомнит себя мольбертом, что тогда?

А она думала: хорошо бы! Хорошо бы, рояль возомнил себя мольбертом – и вообще забыл о том, что он рояль. Потому как… стоит ведь себе запертый (одно дело – крышу над головой давать кому попало, но совсем другое – давать кому попало барабанить по таким клавишам, подобного святотатства Кит не допустит) и, небось, терзается: почему же никто на мне не играет?

На самом деле у Кит просто не хватает больше духу отпереть рояль. В последний раз это случилось лет, пожалуй, десять назад – тогда она время от времени еще садилась за инструмент и что-нибудь вспоминала… сложные всякие вещи, в которых теперь нет надобности. Да и тогда уже надобности не было, но Кит сопротивлялась, держала себя в форме: а вдруг опять на сцену, пусть не прямо сейчас, пусть когда-нибудь… вдруг? Ну хорошо, необязательно соло, необязательно даже за рояль – она и сама понимала, что прошло для нее время подавать надежды, что давно пора было их оправдывать, – но ведь существует же на свете хороший какой-нибудь небольшой оркестр-не-оркестр… надежды-маленький-оркестрик, говорил он. Волшебные – жалко, что не ему самому принадлежащие – слова… принадлежащие, совсем постороннему какому-то человеку, к тому же со смертоносной для датского слуха фамилией.

В оркестрик, значит, и – па-а-аехали по всему миру играть расчудесную старенькую музыку!

Расчудесную старенькую музыку.

Старенькую музыку.

Музыку.

Кит навсегда закрыла рояль, когда ей начало казаться, что тот играет с акцентом – или нет, когда, сперва поставив себе диагноз «помешалась», она в конце концов все-таки определила настоящую причину акцента. Но сперва-то, конечно, думала, что помешалась, – не винить же было рояль во всех этих неуместных, да и вообще никчемных легато… ты-опять-залиговала-все-до-невыносимости, – обижалась Ибен, с которой Кит к рождественским праздникам согласилась тогда поиграть, стало быть, фортепианно-скрипичные дуэты. Как будто Кит не слышала этого сама! Грешила на акцент у рояля… Кстати, из поиграть-вместе так ничего и не получилось в тот раз.

Настоящая причина называлась «полиартрит», только Кит это позднее узнала, когда пришлось записаться к врачу и рассказать про боли в пальцах. Ну, и… отныне только преподавать всяким милым крошкам, жалея их до слез, но муча, ох и еще раз ох! Только не у рояля, конечно, а у пианино – тоже, кстати, неплохого… и уж, во всяком случае, не покрытого пылью, как рояль там, в хорошей ее квартире.

Впрочем, дело, конечно, было не только в пыльном рояле – в той, хорошей, квартире, вообще все было запущено: краны текли, двери не закрывались, лампочки не горели, холодильник то и дело выходил из строя, и содержимое приходилось выбрасывать в мусорный контейнер на улице. А потом… как-то все там скапливалось: свои и чужие тряпки, давно прочитанные книги и никогда не читаные газеты, коробки из-под… из-под разных разностей, пересохшие ручки и краски, сломанные карандаши, окаменевшие ластики, неосуществленные проекты, несбывшиеся мечты, неоправдавшиеся надежды – скапливалась, стало быть, вся эта милая рухлядь, на данный момент уже не имеющая смысла. И невозможно было что-нибудь упорядочить, выбросить, вычистить или хотя бы убрать с глаз долой: некуда убрать, шкафы переполнены, открой дверцу – и посыпятся на пол вот хоть и мечты, вот хоть и надежды.

Даже необязательно его с ней мечты и надежды – кого только, как сказано, не бывало в этой квартире, кто только не жил тут, причем иногда и не днями – месяцами, годами! Квартира Кит служила прибежищем для многих и многих, застигнутых судьбой на каком-нибудь опасном перекрестке жизни, когда все равно, в какую сторону идти, но лучше никуда не идти, лучше пересидеть где-нибудь, переждать незадавшийся день, вкривь и вкось пошедший месяц, сбившийся с пути год… другой, третий.

И каждый оставлял что-нибудь после себя: стайку квитанций, книгу, зонт, шарф, тапочки, пару-тройку грустных мыслей на рояле, горсть сомнений на подоконнике, одну-две слезы на туалетном столике.

Только не трогать, не трогать ничего, пусть!.. Пусть лежит где лежало: Кит-из-хорошей квартиры так и так плохая хозяйка.

А вот Кит-из-плохой-квартиры хозяйка хорошая: в плохой квартире всё на своих местах – бери и пользуйся. Причем дело даже не в чувстве порядка, якобы присущем хорошей-Кит-из-плохой-квартиры… хотя отчего же «якобы»? – дело в сугубо практической установке: не отвлекаться на бедлам, не тратить время на поиски.

В плохой квартире было чисто – не то чтобы образцово, а так, в меру, и ничего не текло, не качалось в разные стороны… даже не особенно и скрипело: половицы, там, стулья, дверцы шкафов, и в холодильнике всегда что-нибудь нашлось бы на случай приготовить ту или иную быструю чепуху вроде пиццы или лазаньи – поставить в микроволновку, вытащить да подать на стол. Даже посудомоечная машина имелась.

При всем при том он не то чтобы не любил приходить в гости к хорошей-Кит-из-плохой-квартиры… просто у них было заведено не в плохой квартире встречаться, а в хорошей, вот они и встречались в хорошей – если, конечно, не у него. Но в основном-то, ясное дело, у него, потому что жил он теперь недалеко от хорошей квартиры – даже присматривал иногда за ней хозяйским глазом… которого у него не было.

Что касается самой Кит, то какой – «самой»? Сама она странствовала из квартиры в квартиру – от одной Кит к другой, при том, что никакой третьей Кит – объединяющей двух этих чужих для нее женщин, не существовало. Выходя на улицу и отрываясь от своих жилищ, она утрачивала всякие опознавательные признаки обеих Кит, словно бы переставая быть и даже не вспоминая ни об одной из них, поскольку не было у нее общего ни с той, которая дуреха и неряха, ни с той, которая хозяюшка-хлопотушка. Обе они оставались за закрытыми дверями. Кит-из-хорошей-квартиры – до полудня разгуливать из комнаты в комнату в халате, с чашкой холодного кофе в руке, и так и не решиться в конце концов за что-нибудь взяться, а все думая, думая и думая пустые свои, легкие свои мысли, Кит-из-плохой-квартиры – суетиться с восьми утра в ожидании учеников, которые вот-вот начнут валить валом: терзать ее и без того истерзанное маленькое пианино, запинаться на каждом втором аккорде, безбожно фальшивить, просить об отсрочке с оплатой…

A-а, Бог с ним со всем: не надо никакой третьей Кит, и этих двух больше чем достаточно, свести бы их как-нибудь воедино – и забыть. Только вот свести их никогда не удастся, кому ж непонятно… Кит-из-хорошей-квартиры определенно сочтет ниже своего достоинства общаться с хозяюшкой-хлопотушкой, да и Кит-из-плохой-квартиры недорого даст за знакомство с дурехой и неряхой, непонятно на что живущей!

Она иногда говорила об этом с ним – он, как всегда, слушал вполуха, улыбался, чертил по роялю элегантные свои глупости и потом обязательно заявлял, что он ни с одной из этих двух Кит не знаком, а знаком как раз с третьей, и что черты этой третьей и, получалось, единственной для него Кит можно – если она сама в себе сомневается – увидеть хоть в каракулях на рояле, хоть в его писанине… изредка, Кит, не волнуйся! Но там-то, дескать, настоящая Кит и есть.

Тогда она снова и снова просила его не писать о ней – и он, конечно, обещал: обещать он умеет как никто другой.

Вот и только что, с парома, опять пообещал, что больше не будет, словно она не чувствовала: ничего уже не остановить.

Кит знала, что он пишет роман, в котором есть она. Ощущалось это так же, как когда смотришь в зеркало, где посторонняя женщина, один в один Кит, мучается с чужим языком, а Кит ей ничем помочь не может… вот как ощущалось, но узнавалось как – это трудно объяснить.

Вдруг возникла, например, усталость – причем ночью возникла, когда Кит спала… пришлось даже проснуться и удивиться: спать ты, что ли, устала, милочка? Поднялась с постели, походила по квартире, выпила холодного кофе, посмотрела в окно на море… опять легла, а утром проснулась и поняла, что означает выражение «проснуться разбитой» – именно такой и проснулась потому что. Сразу сказка вспомнилась, как королевская дочка ночами с чертом танцевала, а утром выглядела совсем измученной.

Неужели и она, Кит, с чертом?

Огляделась: едва ли, никаких следов оргии. Впрочем, кто ж сказал, что с чертом по месту жительства танцуют?

К середине дня большая усталость прошла, остались просто вялость, легкое ощущение бессилия и растерянность. Кит ничего вдруг найти не могла, а что находила – роняла и куда-то оно все снова пропадало, свитер наизнанку надела – только к вечеру заметила, очки почти два часа искала, не нашла, полезла на шкаф за вторыми, уронила, разбила, стала осколки подметать – нашла потерянные очки под диваном… в общем, жуть. Причем какая-то очень нехарактерная жуть – правда, вспоминающаяся вдруг, отголоском. Вот – вернулось внезапно все, точно: так было в Скагене, в детстве, Асгер на стул ее посадил, велел не двигаться, сидела, не двигалась, а Асгер портрет писал. Борода у него в разные стороны, на очках голубая краска, бормочет какие-то слова, кисти теряет… – и потом началась эта усталость не усталость, вялость не вялость… рассеянность, одним словом. Букетик, который в руках был, на пол упал, доставать не хотелось, ничего не хотелось, попробовала мизинчиком пошевелить, не смогла. Вдруг туфелька с ноги свалилась: стук. Потом вторая: стук. Назавтра опять позировать – так еще хуже, но собралась с силами и, посидев на стуле, сколько смогла, сама сползла вниз – на холст посмотреть. Асгер ругается, зачем к портрету подошла, а там краски такие яркие, что даже страшно. Подняла глаза на Асгера, сказала: «Не пишите меня больше, не надо» – и ушла. Асгер, между прочим, в пух и прах разобиделся.