Translit

Непонятно почему поезду Стокгольм – Мальмё требовалось столько времени – почти 10 часов, – чтобы пересечь Швецию. Там и езды- часа четыре от силы. Впрочем, поезд назывался «ночной», так что его, наверное, полагалось считать просто спальней на колесах. А спальни не передвигаются со скоростью света… даже и на колесах.

Он ожидал, что на перроне – опять же по случаю вулканического облака – столпотворение будет побольше, чем в билетных кассах. Ничего подобного! Перрон оказался совершенно пустым: ожидавший его поезд был холодный и молчаливый, пассажиров, кроме него, – ни одного. Перед посадкой следовало, впрочем, предъявиться дежурному по платформе: так объяснили ему у входа на платформу, где пришлось показать билет и узнать, что ресторана в поезде нет и что обещанный ему на сегодня ужин отменяется, зато завтра он сможет бесплатно позавтракать или пообедать в ресторане при любом «Рэдиссоне». Ибо на поезд, в котором ему предстоит ехать, распространяется набор услуг, оказываемых пассажирам авиакомпании SAS.

Ему показалось, что объясняющий сам не понял того, что сказал. Приставать к объясняющему, он, однако, не стал и отправился на платформу.

В центре платформы, толстенным стеклянным колпаком изолированная от всего мира, смотрела в никуда окаменелым взором Спящей Царевны в хрустальном гробу сухая, и, может быть, даже мертвая уже бабка.

– Привет, – на всякий случай сказал он бабке, не ожидая, впрочем, что та очнется от приветствия, и обдумывая возможность, а также необходимость привести ее в чувство пламенным поцелуем-принца.

– Привет, – тут же сама собой оживилась бабка, причем оживилась так, словно ее залпом поцеловало штук пятьдесят принцев. – Добро пожаловать!

Он не очень понял, куда пожаловать, и протянул билет.

– Вы, значит, к нам, – глядя в билет, догадалась проницательная бабка, со всей очевидностью не успевшая за последние пятьдесят лет перейти от пустого «вы» к сердечному «ты». – Номер Вашего вагона – двенадцать. Но до отправления поезда еще около часа.

– Мне что сейчас делать? – Он не понял, высказано ею замечание по поводу его слишком раннего прихода или предупреждение о необходимости какое-то время подождать на перроне.

– Заходите в вагон и располагайтесь, – заулыбалась во весь свой фарфоровый рот бабка. – Вот пластиковая карточка для входа в купе. Приятного путешествия.

Он медленно брел по пустому перрону, раздумывая о том, поедет ли в этом поезде кто-нибудь кроме него. Если ему суждено ехать одному, то… то поезда этого, скорее всего, не существует. И платформы не существует, и бабки. А сам он просто спит в зале для особо важных пассажиров под присмотром своего притворяющегося посторонним знакомца – и видит, стало быть, сон.

Обернулся на стеклянный колпак: бабка опять утратила признаки жизни и впала в хрустальное оцепенение, между тем как на перроне возникла вдруг человеческая фигура – неизвестно откуда взявшаяся… Хотя зачем преувеличивать, взявшаяся оттуда же, откуда и он – из подземного перехода с вокзала на перрон: видимо, по тем же, что и он сам, ступенькам поднялась.

Все-мы-тут-прямо-как-из-земли-вырастаем.

Оказалось – женщина средних лет, почти без ширины, дощечка такая… да, шведскоговорящая дощечка: когда вас на огромном перроне, у холодного и молчаливого поезда без проводников, только двое – разговор неизбежен.

– Ты на этом поезде поедешь? – спросила, значит, дощечка (тут-то и выяснилось, что по-шведски).

– Угу, – любезно, как ему показалось, отозвался он, но встречного вопроса не задал.

– Датчанин?

– Угу.

– Сразу видно!

– Это по чему же видно-то?

– Да по всему… типичный датчанин: волосы льняные, глаза голубые…

Хм, ну и ладно, пусть волосы льняные, пусть глаза голубые: тут у нас ночь, освещение на перроне не очень хорошее, да и какая разница, если им так и так вместе детей не крестить и, даст Бог, в разных вагонах ехать, а если и в одном, то уж точно не в общем купе, потому что никаких общих купе в его вагоне нет – скушала, голубушка?

– …одет кое-как или с претензией на кое-как, худой, длинный, – заканчивала перечень национальных примет дощечка, – короче… самый что ни на есть натуральный датчанин и есть, вы, датчане, с роду века такие.

– Ты этнолог? – спросил он скучным голосом.

– Нет, – простодушно откликнулась дощечка, – я уборщица вокзальная, меня Ванесса зовут, я вот из этой будочки синенькой, слева, видишь? – И она сразу показалась ему невероятно милой.

Он тоже представился и, не теряя ни секунды, ни с того ни с сего вдруг взял да и изложил ей конспективно историю своих – своих? – перемещений под вулканическим облаком. Ванесса закурила половинку сигареты, аккуратно сберегавшуюся за обшлагом драповой курточки, и серьезно сказала, когда он закончил:

– Это камино.

– Камино, – эхом отозвался он, уставившись на Ванессу так, словно перед ним сам Святой Якоб.

– Не возбуждайся, – улыбнулась она, – я на историка культуры в университете учусь. Год остался.

– Извини, – совсем смутился он и вздохнул. – Может, и камино. Только вот… маршрут у меня для камино неподходящий.

– Почему же неподходящий-то – потому что не Иерусалим, не Рим и не Сантьяго-де-Компостела? Глупости, у каждого свой камино, не знаешь? Это даже дети знают.

– Да знаю, – опять вздохнул он.

Дон Исидоро был перед ним. Дон Исидоро в образе шведской дощечки: с теми же огоньками в глазах – дале-е-екими огоньками такими, сразу и не разглядишь… огоньками доброй надежды.

– Пойду я, – сказала Ванесса, докурив. – А тебе – счастливо добраться до… дотуда-куда-тебе. Помнишь: нельзя сосредоточиваться на цели? Buon Camino!

И они обнялись… весьма нежно, кстати.

Как же это он ни разу за все это время не подумал о камино? Пришлось снова закуривать и – думать, тем более что до отправки поезда было еще сорок минут.

Конечно, камино… рог mi culpa, рог mi gran culpa. В средние века преступивших закон наказывали, назначая им в качестве кары пешее паломничество в Сантьяго-де-Компостела. Он где-то слышал, что так делают еще и сегодня – и что люди возвращаются назад совершенно другими. С печатью о каждой стоянке в памяти… ну и в паспорте, конечно: паспорте паломника.

Спиритуальный акт, путешествие в себя, метафора жизни.

Не торопись, говорил ему дон Исидоро, вернувшись с края света, с Коста-да-Морте: теперь, говорил, я знаю, что камино найдет тебя, найдет каждого из нас, и совсем не обязательно отправляться в сознательное паломничество. А он тогда был обижен на дона Исидоро, не взявшего его с собой в Сантьяго-де-Компостела – еще и кричавшего чуть ли не при всех: «Так не делают! Так камино не совершают!»

– Да как – «так», дон Исидоро?

– А вот так: за компанию! Дедушка-возьми-меня-с-собой!

Ну и он, значит, решил тогда обидеться на дона Исидоро, и обиделся, хоть и временно, конечно: он знал, что совсем без дона Исидоро жизнь вряд ли бы ему понравилась, он давно уже привык к тому, что, где бы ни находился, дон Исидоро то и дело оказывался поблизости – проездом… Обиделся же почему – потому что он ведь еще и помочь дону Исидоро хотел: совершать камино одному в семьдесят лет – предприятие опасное.