Трав медвяных цветенье
Шрифт:
И что знает девица невинная? Слыхом не слыхивала она про хозяек на дальних приютах, Минодор пышнотелых.
Рано ли, поздно, путями путанными, невесть каким перехлёстом дорог – и до Минодоры добрался Стах. Уже зима на убыль шла, длинные дни тешили, солнце то и дело зажигало цветными искрами хрусткий наст. А густые лиловые тени от оглаженных полуденным теплом сугробов обозначились на белом панцире полей резко и чётко. «Как у Лалы от ресниц на щёки… – подумал Стах, – и зрачки так же вспыхивают… как искры от зернистого снега…»
О Боже! Опять эти мысли! Закрученные дела переполняют голову, красотки любезные в гости зовут, множество новых людей что
Вот грешишь – а счастья в том нет. Не то! Ладно бы – грех смертный окупался великим счастьем! За счастье и помучиться можно. За розоцвет пречудный – пусть мороз костит!
А так – за что? За Минодорины глаза зелёные?
Ну, да… Глаза у ней зелёные. И вообще Минда – женщина красивая. Стахом езжена-переезжена. Можно и ещё заехать. Глядишь, полегчает. Горница тёплая, щи густые. Да и – надо ж где-то ночевать.
Хозяйка встретила, распростёрши плавные руки. Это она умела – красиво руки раскинуть и павой пройтись. Ничего ещё была. Стах отметил. Годы не юные, но вполне-вполне женщина. И седины никакой. Может, ирисом-корнем моет? Слыхал Стах про такие дела. Да, плевать! Чем бы ни мыла – лишь бы кормила! Не только за обильным столом.
Мастерица Минда была и кормить, и встречать, и шептать словеса вкрадчивые. Так и зашуршала, льющимися пальцами по плечам скользя:
– Свет очей моих, радость дней моих, солнце жизни моей – наконец-то приехал! Всю зиму в окошко смотрела, ждала… нет и нет! Что ж ты меня, бедную, мучаешь? Забываешь, не заглядываешь. А? Молодец мой распрекрасный! По плечам твоим стосковалась – сил нет! По рукам могучим, по стати богатырской, по мощи мужской ненасытной…
Стах усмехнулся, про себя поддел: «Давай, давай!» Однако же, горделиво усы подкрутил и приосанился. Ничего не попишешь – действует снадобье! Где-то там вдали – закаты цветут, как розы. Но ловит мотылей-шмелей вязкая густая патока.
Потормошил Минодору, ответное слово сказал – понимал же: ждёт бабёнка льстивых рулад-переливов:
– Хороша ты, Минда! Красавица, что говорить! Ну-ка… наливай! Что там у тебя из еды-то?
Ещё словес накрутив – к столу сел. Нет, хорошо в тепле! Каково сейчас в поле! Сразу остыли поля, и мороз взвизгнул! Вон, пошёл щёлкать! Ветер с ног сбивает! Не позавидуешь страннику! Пёс во дворе хвост поджал, в солому забился.
А после, хмуро прислушиваясь к февральским вьюжным стонам – Стах приступил к своим первейшим обязанностям, ради чего, собственно, и тлело давнее знакомство. Своё дело Стах знал: привычно подхватил Минду, бросил на постель, да и сам, было, следом – но тут заминка вышла. Скользнув взглядом по бабьим прелестям, Стах почему-то замер. Отстранясь, долго и странно рассматривал хозяйку.
И неожиданно сказал:
– Мне волосы твои чёрные нравятся… Вьются эдак… Ну-ка – распусти!
Минодора кокетливо закачала головой:
– Запутаются… мешать станут…
– Ничего. Потерпи.
И когда Минда, раскрыв объятья, потянула ему навстречу алые губы, Стах внезапно ткнул её лицом в перину:
– Не оборачивайся!
– Вот ещё! – своевольно усмехнулась норовистая Минда, выкручиваясь.
Стах лупанул по предоставленному в его распоряжение голому заду с такой свирепостью, что баба аж взвизгнула. Рявкнул:
– Убью!
Минда разом дёрнулась и зашлась проникновенными стонами. И потом, лёжа рядом с неподвижным, как мёртвое тело, любовником, всё дрожала от восхищения:
– Ах, Гназд мой ненаглядный! Всегда с тобой сладко, но так – впервые!
«Может, и сладко тебе, краля, – в тумане дрёмы подумалось Стаху, – а только не с тобой я переспал…»
Глава 8
«Кобылка»Откуда у Стаха девица-кобылка?
От печки далёкой, горячей и пылкой.
Из прошлого дебрей. Забытое, вроде.
Казалось, ушло. Но совсем – не уходит…
Право, занятно! Чем больше розы-розги душу секут, тем складней промыслы ладятся. Это всё кобылке буланой слава-честь! Не обманулся в ней Стах. Резвая, понятливая – и двужильная. Себя молодец не жалел, спал в полглаза, ел в полглотка. А кобылку, как девиц принято, кормил-баловал. Нежил. На руках носил. А она его – в седле. Ни шагу от него. Собачка, да и только.
Однажды зимой в воскресенье выходящие со службы Гназды лицезрели на площади пред храмом тройку лошадей… а верней, двойку с половиной: третья лошадка совсем молодая, и тягала вполсилы. Над санями время от времени перекошенной крестовиной угловатых плеч приподнимался незнакомый мужик и надсаживал мощную глотку: «Где тут Стах Трофимов?!»
В крепости Стахов Трофимовых наблюдалось около десятка. То один, то другой подбоченивались пред чужаком:
– Ну, я Стах Трофимов…
Тот задумчиво оглядывал то немолодого бобыля, то кряжистого отца семейства, то парнишку-выученика и сокрушённо вздыхал:
– Не-не! Не тот.
Стах вынырнул из притвора, процеживаясь меж степенных старцев: ужас как торопился к обеду, но его толкнули в плечо. Да он и сам услышал, как на все лады выкрикивают его имя, и оглянулся. В грубоватом лице и радостном оскале крупных лошадиных зубов сомневаться не приходилось. С того чёрного дня минуло три года. В тот день не мог Стах его не запомнить. В тот день Стах во всё, что попадалось, глазами вцеплялся: а вдруг неправда! Но никогда после не думал встретиться. Приведёт же Господь! Племянник Токлы!
Племянник углядел его, когда тот ещё проталкивался к саням. Лошадиный оскал распахнулся шире бороды.
– Тот! Он самый! Тёткин полюбовник! – гаркнул издалека на всю площадь. – Уж его зарёванную рожу среди любых узнаю!
Стах споткнулся и стиснул челюсти. Ну, что? С размаху в глаз человеку заехать? Не для того, поди, прибыл, чтоб в глаз получить. Потолковать сперва надо.
Перемогся Гназд и, цепенея от сдержанности, мягко приблизился к гостю. Тот спрыгнул с саней и восторженно хлопнул его по спине:
– Здорово, парень! Сколько ж я до тебя добирался! Это рассказывать… – он обречённо махнул квадратной пятернёй. И довольно заметил:
– Но у вас тут, гляжу, славные ребята. Засеку миновал – тут же двое с двух сторон лошадей под уздцы… Ну, расспросили, конечно… так слава Богу, мне чего скрывать? И проводили до самых ворот, любо-дорого. По лесам не мыкался…
Стах уже пришёл в себя. Ну, а в самом деле, не будешь объяснять похожему на крестовину мужику, что невозможно сказать «тёткин полюбовник» о том, что и по сей день больно откликается в глубине Стаховой души, и ни одна душа на свете о том не знает. Да и не со зла он. Назвал вещи своими именами. Потому Гназд радушно гостя приветствовал, и дружелюбные слова давай сыпать: какими путями, да какими судьбами, да что привело… А юная лошадка повернула к нему голову и смотрит. Потом ножками переступила – и опять смотрит. И Стах на неё загляделся: хороша! Нет, право, хороша. Тугая, литая, точёная, ни прибавить нигде, ни убавить, вершок за аршин, шея – лист аира, голова – бутон, а ноги – стебель, и глаза громадные, добрые, чёрные, и чёрная полоска по хребту переходит в хвост. Просто царевна-королевна по своим лошадиным понятиям.