Трава под снегом

Леся так и не смогла заснуть этой ночью. Андрей тихо посапывал рядом, лежа на спине, и она жалась к нему, как испуганный ребенок, обвивала руками, клала голову на предплечье. Поднявшаяся внутри суматоха то билась мелким бесом, то застывала, сковывая тело тревожным напряжением. Когда занавеска на окне высветилась узором на фоне бледного рассвета, она села на постели, помотала тяжелой головой в изнеможении. Не может она больше находиться в этом доме, сил нет. Даже просто так лежать не может. Устала.

Натянув на себя одежду, она приоткрыла дверь гостевой комнаты, на цыпочках прошла по коридору. Вот и гостиная. Та самая. И диван стоит на том же месте, напротив огромного плазменного экрана телевизора. Постояв около дивана, она закрыла глаза, сглотнула подсунувшееся к горлу тошнотворное дрожание организма. Странное чувство овладело ею, будто жившее внутри презренное воспоминание вдруг забилось в падучей и потребовало дополнительного самоистязания. Как будто мало оно истязало ее все эти годы. Жило в ней изо дня в день, руководило поступками, давило на плечи, пригибая их все ниже и ниже. И твердело с годами, как твердеет нежная зеленая корочка грецкого ореха, превращаясь в жесткую скорлупу. Точно так, наверное, и преступника тянет на место преступления. Да, да, так оно и было тогда… Пришла, села на диван. Игорь пошел принести ей воды. А потом телевизор включили. Вот этот самый. Сначала кадры популярной телепередачи пошли, а потом… Потом…

Нет. Не так все было. Надо вернуться туда, к самому началу. Она тогда отправилась Валентину искать. Поднялась по лестнице и пошла, пошла прямо по коридору…

Медленно встав с дивана, она сомнамбулой до шла до лестницы, поставила ногу на первую ступеньку. Вот так. Потом на вторую. Дальше. Сразу за округлой площадкой коридор начинается. Вот, вот это место! Около двери в хозяйскую спальню. Именно из этой двери Командор вышел ей навстречу…

– Кто там? Это ты, Андрей? – вздрогнула она от тихого голоса, громом раздавшегося в коридорной тишине.

Боже, а дверь-то в спальню приоткрыта! От ужаса Леся дернулась, собираясь бежать, но ноги будто приросли к месту. Обнаглевшее вконец презренное воспоминание заартачилось, не захотело ее отпустить. Рука сама по себе поднялась, пальцы оплелись вокруг витой дверной ручки, и она потянула ее на себя, одновременно проговорив дрожащим, с легкой хрипотцой голосом:

– Нет, это не Андрей. Это я, Леся. Вы почему не спите? Вам плохо?

– Нет. Мне нормально, Лесь. Ты зайди, не бойся. Я все равно не сплю. У меня бессонница.

Она робко шагнула за порог, постояла, вглядываясь в предрассветную зыбкость, ползущую в комнату из большого окна. Еще немного, и настоящий рассвет начнется. А пока луна за окном хозяйничает, как на картине маслом писанная. Жуткое зрелище. Странно, она никогда не думала, что луна в ночном окне так жутко выглядит.

Командор полусидел-полулежал на одной половине огромной кровати, опершись спиной о подушки. Одеяло аккуратно закрывало его по пояс, руки с вытянутыми ладонями лежали вдоль тела.

Голова была повернута чуть влево, к окну. К луне. И лицо было похоже на луну, будто исходила от него такая же мертвая тоска. И даже, как ей показалось, белки глаз были окрашены желтым, ядовитым оттенком.

А потом он повернул в ее сторону лицо. Измученное, больное, жалкое. Лицо обыкновенного ста рика-неврастеника. Они долго смотрели друг на друга, молчали, и Леся все порывалась произнести что-нибудь вежливое и никчемно-холодное, спросить, не принести ли ему воды по причине болезненного состояния, но не могла. Язык не поворачивался. Не из-за обиды, нет. С обидой вообще происходило что-то странное. Обида внутри не ощущалась, не давала о себе знать, не шевелилась привычно. То ли замерла, то ли в стороне затаилась. А может… Может, ее вообще… не было? Но как, как не было! Вот и комната та же самая, и постель та же самая, и лепнина на потолке, и комод с золотым амурчиком, за которым тогда пряталась камера с красным зрачком…

– Да, Леся. Правильно. Камера на комоде стояла. За амурчиком.

Он очень тихо, почти неслышно все это произнес, но ее будто током пробило. И не оттого, что мысли ее были угаданы и прочитаны, а в том было дело, как эти слова были произнесены. Тяжкое, как удар плетью, моральное истязание было с избытком вложено и в «камеру», и в «комод», и в «амурчика». Такое тяжкое, что она замычала, замотала головой, загородилась от него вытянутыми ладонями, лишь бы он замолчал, не продолжал… Не надо ей этого…

– … А ты дрожала, перепуганная, сломленная, как мягкий пластилин в руках. Я тебя очень старательно к камере разворачивал, чтобы в ракурс… Чтобы на весь экран…

– За-зачем вы? Не надо… – удалось ей наконец выдавить из себя.

– Не знаю зачем, Лесь. Он прав, он совершенно правильно все сделал, мой сын. Ты береги его. Вы утром уедете, а я… Я тут умру, наверное…

– Не… Не говорите так…

– Ты прости меня, если сможешь. Он говорит, что такого не прощают, но ты… прости. Ты теперь по всем статьям отмщена, девочка.

Замершая было обида вдруг заметалась в ней панически, тронула болью сердце, потом снова застыла в нерешительности, будто споткнулась перед уходом. Господи, о чем это он? Какое такое отмщение, зачем оно ей сдалось, это дурацкое отмщение? Ей без него легче, намного легче…

– Да. Да, я вас прощаю! Только… Только не надо мне никакого отмщения…

Прижав ладони к лицу, она заплакала, чувствуя под пальцами горячие сладкие слезы. Казалось ей, что пространство комнаты заходило вокруг ходуном, будто возмущаясь неожиданно вырвавшимися словами. И правда – почему? Почему она это сказала – прощаю? Не думала, не гадала, не собиралась – само по себе вырвалось. И даже досады на душе никакой не было. Одни сладкие слезы бегут и бегут, и в голове стучит сильно, так сильно, будто бьет ее что-то изнутри. Бьет, бьет…

Она вдруг вздохнула глубоко и свободно, точно вынырнула из-под толстого слоя воды. Потом еще раз вздохнула, отняла руки от лица, огляделась. Странное у нее появилось ощущение, словно она подпрыгнула высоко и парит под потолком спальни. Вылетела из толстой ореховой скорлупы и парит. Тяжелый последний всхлип толкнулся в грудную клетку, она еще раз вдохнула в себя воздуху коротко и отрывисто и замерла, прислушиваясь к себе.

Командор глядел на нее с усталой грустью, улыбался незнакомой благодарной улыбкой. Лицо его было бледно, виски впали, блестели нездоровой испариной. Леся остановила на нем взгляд, смотрела долго, потом произнесла удивленно:

– А я вас больше совсем не боюсь, Командор…

– Я больше не Командор, Леся. Зови меня Андреем Васильевичем.

– Да какая разница. Все равно не боюсь.

– Что ж, это хорошо. Это и правильно. Теперь я тебя боюсь.

– Меня? Почему?

– Ну, вдруг ты передумаешь с… прощением.

– Нет. Я не передумаю. А хотите… хотите, я вам первому скажу? Чтоб вы не сомневались?

– Ну, скажи…

– Вы скоро дедушкой будете! Не совсем скоро, конечно. Может, к ноябрьским праздникам… У вас внук будет! Или внучка!