Травницкая хроника. Консульские времена

Капиджи-баша много и возбужденно говорил о своих симпатиях к Франции и ненависти к России. В уголках его толстых выпуклых губ скапливалась пена. Глядя на него, Давиль желал в душе, чтобы он сделал передышку и вытерся, но капиджи-баша продолжал говорить как в лихорадке. Давна, переводя, едва успевал за ним. Капиджи-баша с еще не утихшей ненавистью рассказывал о том, как воевал против России, о совершенном им подвиге под Очаковом, где он был ранен. Неожиданно быстрым движением он завернул узкий рукав антерии и показал широкий шрам ниже локтя – след, оставленный русской саблей. Тонкая, но сильная рука чернокожего заметно дрожала.

Мехмед-паша наслаждался сердечным разговором своих друзей и смеялся больше обыкновенного, словно не мог скрыть, как он счастлив, обласканный милостями султана.

В этот день прием необычно затянулся. На обратном пути Давиль спросил Давну:

– Как вы находите этого капиджи-башу?

Обычно на подобные вопросы Давна охотно выкладывал все, что успевал узнать. Но на сей раз он был удивительно краток.

– Этот человек тяжко болен, господин генеральный консул.

– Да, странный гость.

– Очень, очень больной человек, – шептал Давна, глядя перед собой, и больше ни о чем не распространялся.

Через день Давна явился к консулу раньше положенного часа. Давиль принял его в столовой, где заканчивал завтрак.

Было летнее воскресное утро, одно из тех, которые своей свежестью и прелестью будто хотят вознаградить за холод и мрак осенних и зимних дней. Многочисленные незримые ручейки наполняли воздух прохладой, журчанием и голубым сиянием. Давиль хорошо выспался, отдохнул и был в отличном настроении, довольный приятными вестями, согласно которым Мехмед-паша оставался в Травнике. Перед ним были остатки завтрака, и он вытирал рот жестом здорового человека, только что утолившего голод, когда вошел Давна, черный и бледный как всегда, сжав губы и стиснув челюсти.

Понизив голос, Давна объявил, что капиджи-баша этой ночью умер.

Давиль резко поднялся, оттолкнув столик с завтраком, а Давна, не двигаясь с места и не меняя позы, на все взволнованные вопросы консула отвечал так же тихо, кратко и не очень ясно.

Вчера к вечеру капиджи-баша, которому последнее время нездоровилось, почувствовал себя плохо. Он принял горячую ванну и лег спать, а ночью внезапно умер, настолько внезапно, что ему не смогли оказать какую-либо помощь. Хоронят его сегодня утром. Все, что удастся еще узнать об этой кончине и о впечатлении, какое она произведет в городе, Давна сообщит позднее.

Больше из него ничего нельзя было извлечь. На вопрос Давиля, надо ли что-то предпринять, дабы выразить соболезнование и тому подобное, Давна ответил, что в соответствии со здешними обычаями предпринимать ничего не следует. Смерть здесь игнорируется, и все, что с ней связано, совершается быстро, без лишних слов и церемоний.

Оставшись наедине, Давиль почувствовал, что так радостно начавшийся для него день вдруг омрачился. Он непрестанно размышлял об этом высоком, отталкивающего вида человеке, который совсем недавно с ним разговаривал, а теперь был мертв. Думал он и о визире, о том, какую неприятность, должно быть, причинила ему смерть сановника у него в доме. Бледное, скорбное лицо Давны неотступно стояло у него перед глазами, поражала его холодность, молчаливость; он поклонился и вышел таким же мрачным и холодным, каким вошел.

По совету Давны, консул ничего не предпринял, но думы о смерти в Конаке не покидали его.

Давна появился снова только на другой день утром; на этот раз, отойдя к оконной нише, он шепотом разъяснил перепуганному консулу истинный смысл миссии капиджи-баши и причину его смерти.

На самом деле капиджи-баша привез визирю смертный приговор. Султанский фирман, утверждавший его на теперешнем месте, как и почетная сабля, служили лишь прикрытием, чтобы успокоить визиря и отвлечь внимание людей. Усыпив таким образом бдительность визиря, капиджи-баша должен был в час своего отъезда из Травника показать другой фирман, осуждающий визиря, как и всех прямых и косвенных сторонников бывшего султана, на смерть, и дать приказ одному из сопровождавших его лиц прирезать Мехмед-пашу прежде, чем кто-либо из его людей подоспеет на помощь. Но хитрый визирь, предвидя такую возможность, окружил капиджи-башу вниманием и почетом. Притворяясь, что верит его словам и в восторге от милости султана, он немедленно подкупил его свиту. Потом показал ему город и познакомил с французским консулом. На другой день было устроено великолепное пиршество на лугу, по дороге к Турбету. После хорошего угощения и острых блюд у капиджи-баши, когда он вернулся в Конак, начался сильный жар от «студеной боснийской воды». Визирь предложил гостю воспользоваться его замечательной баней. Пока капиджи-баша парился на горячих каменных плитах, обильно потея и поджидая массажиста, которого Мехмед-паша особенно ему расхваливал, ловкие люди визиря вспороли подкладку его дохи, где, по словам подкупленного чиновника, был спрятан смертный приговор. Его нашли и передали визирю. Когда же капиджиоаша, усталый и распарившийся, вышел из бани, он вдруг почувствовал мучительную, жгучую жажду, которую никакое питье не могло утолить. И чем больше он пил, тем сильнее отравлялся. В сумерки он упал, стеная, словно у него горели и рот и внутренности, а потом застыл и смолк. Убедившись, что он лишился дара слова и парализован, что он не может подать ни голоса, ни знака, из Конака разослали во все стороны за врачами и ходжами. Первые явились слишком поздно, вторые, как известно, никогда не опаздывают.

Капиджи-баша лежал на низких подушках посреди комнаты, синий, цвета индиго, и неподвижный, как дохлая рыба. Только веки его слегка вздрагивали; время от времени он с трудом приподнимал их, вращал глазами и страшным взглядом окидывал комнату, ища, по-видимому, свою доху или кого-то из приближенных. И эти огромные потускневшие глаза обманутого и убитого человека, который сам приехал с целью обманным путем убить другого, были единственным отражением угасающей жизни; только по ним можно было прочесть то, чего ни сказать, ни выразить он уже не мог. Вокруг него на цыпочках ходили слуги визиря, оказывая всяческое внимание, и, обуреваемые суеверным страхом, переговаривались между собой знаками и отрывочным шепотом. Никто не заметил точно мгновения его смерти.

Визирь вел себя как безутешный хозяин. Внезапная смерть старого друга омрачила радость от полученных добрых вестей и великих почестей. Его белые зубы уже не сверкали из-под густых черных усов. Визирь изменился, перестал улыбаться и разговаривал со всеми отрывисто, взволнованным голосом, с затаенной скорбью. Он призвал каймакама Ресим-бега, болезненного и преждевременно состарившегося человека из старинного травницкого рода, и попросил помочь ему в эти дни, хотя прекрасно знал, что тот и со своими делами не в силах справиться. И принялся горько жаловаться.

– Слыханное ли дело, чтобы человек, совершивший столь далекий путь, умер на моих глазах. Если уж нельзя было этого избежать, так я предпочел бы, кажется, потерять родного брата, – сетовал визирь с видом человека, который при всей своей сдержанности не в состоянии скрыть тяжких мук.

– Что делать, паша? Знаешь, как говорится: все мы мертвы, только хоронят нас по очереди, – утешал его каймакам.

Фирман, согласно которому Мехмед-пашу следовало обезглавить и похоронить, снова осторожно зашили на прежнее место в подкладку. Капиджи-башу утром похоронят на одном из лучших травницких кладбищ. А вся его свита, подкупленная и щедро одаренная, сегодня же отправится в обратный путь в Стамбул.

Так закончил Давна свой доклад о последних событиях в Конаке.

Давиль был потрясен и от изумления не мог выговорить ни слова. Все это походило на какую-то фантастическую сказку, и он несколько раз пытался прервать переводчика. Поступок визиря казался ему не только ужасным и злодейским, но опасным и нелогичным. Консул расхаживал по комнате, содрогаясь от ужаса, и всматривался в лицо Давны, словно желая узнать, серьезно ли это говорится и в своем ли он уме.

– Что? Что? Возможно ли это? Как же так? И как он решился? Ведь все станет известно! И, в конце концов, чем это ему поможет?

– Поможет. По-видимому, поможет, – спокойно ответил Давна.

И он объяснил консулу, прекратившему ходьбу по комнате, что расчет визиря не столь ошибочен, как представляется на первый взгляд, хоть и очень смел.

Во-первых, визирь избежал непосредственной опасности и сделал это весьма ловко, обманув своих врагов и перехитрив капиджи-башу. Люди будут что-то подозревать и сплетничать, но никто не сможет сказать, а тем более доказать что-нибудь определенное. Во-вторых, капиджи-баша открыто принес визирю радостные вести и великие почести, и потому визирь был последним человеком, который мог желать ему смерти. И те, кто послал капиджи-башу с такой двойной миссией, не посмеют, во всяком случае в первое время, принять меры против визиря, так как этим они признали бы, что таили злостные намерения, но потерпели неудачу. В-третьих, капиджи-баша – метис, был на плохом счету, всеми презираем, настоящих друзей не имел, для него предать и оклеветать любого – раз плюнуть; этого человека не ценили даже те, кто пользовался его услугами. А потому смерть его мало кого удивит, а еще менее огорчит и вызовет месть. Об этом постарается и его подкупленная свита. И, в-четвертых, самое главное, в Стамбуле сейчас царит полная анархия, и друзья Мехмед-паши, которым он за несколько дней до неожиданного прибытия капиджи-баши послал «все, что нужно», получат это как раз вовремя, чтобы довести до конца пущенную «контрмину» и спасти визиря перед лицом нового султана, а если возможно, то и утвердить его на теперешнем месте.