Требуется чудо (сборник)

А сегодня, откушав блинков с вареной клубничкой, Стасик мамуле опять ручку поцеловал, низко склонив голову, что обычно делать не любил: лысинка у него на макушке пробилась, тщательно скрывал он ее, начесывал волосы, стеснялся.

— Спасибо, Наташенька. Очень вкусно!

Ну что с мужиком сталось — чудеса, да и только! И ведь приятно было Наталье обрести мужа в некоем новом качестве, но, связывая изменения в характере с причиной аварии, с тем пресловутым эпилептиформным (ах, слово мерзкое!) расстройством сознания, Наталья, естественно, волновалась. Ну, хорошо, думала она, стал муж вежливым, ласковым, нежным — принимаем! А вдруг еще что-то новое появится и проявится? Страшно!.. Страшно было Наталье ожидать нового, за двадцать лет от таких сюрпризов отвыкла. Да и где гарантия, что все это не игра, не очередной «театр для себя»? Наиграется — и надоест. В новую роль впадет. Опять страшно…

Хотя Наталья и утверждала, что все слова и поступки Полигона заранее может предугадать, предсказать, предвидеть, Стасик тем не менее бывал абсолютно непредсказуем даже для нее, не говоря об окружающих. Ясный в целом, он легко варьировал себя в мелочах, в пустяках, а из пустяков подчас выстраивался совсем неожиданный Стасик. В любом деле — деле! — всегда бесстрашно отстаивающий собственные принципы, ту правоту, в коей он убежден, отстаивающий даже в ущерб себе, Стасик мог, например, как член худсовета театра, легко согласиться на замену в спектакле лучшего актера худшим только потому, что худсовет бездарно затянулся, а Кошка уже полчаса ждала его в Ленкиной квартире. Нетерпимый к пьянству, заставивший дирекцию уволить из театра талантливого, но запойного парня, уволить, зная, что тот пропадет вне сцены, что быстро растратит себя по проходным эпизодам в кино, Стасик тем не менее раз в неделю вручал пятерку электромеханику дяде Мише, большому любителю «раздавить маленькую», вручал и говорил: «Только не больше одной, ладно, дядь Миш? И дома, не в театре…»

И дядя Миша честно выполнял просьбу Стасика.

Ленка как-то спросила: «Какого черта ты его спаиваешь? Ты же у нас борец с алкоголизмом!» «Я его лечу», — загадочно отвечал Стасик, а что он вкладывал в сие понятие, не объяснял, как необъяснима была и симпатия его к старику механику.

Таких примеров алогичности программногоповедения Стасика можно привести много. И Наталья, и Ленка, и Ксюха, и даже Кошка-Катька — они знали разного Стасика. Разного, но… одинакового. Непонятно? Поясним. Все эскапады Политова, все его «фортибобели», роли его многочисленные, как бы странно порой они ни выглядели, в общем-то укладывались в единый образ, не меняли его кардинально, но добавляли ему лишние краски, оттенки, полутона.

Это, кстати, работало на Стасика. Кто-то говорил: «Представляете: такой-такой и вдруг — такой!»

А другой сообщал: «Или недавно так-так и вдруг — вот та-ак!»

Красиво…

И уж если мамуля считала мужа человеком-компьютером в смысле запрограммированности слов и поступков, то — математики подтвердят! — у любого компьютера бывают сбои, отказы, но они не влияют на работу машины в целом и легко устранимы опытными программистами.

Естественно возникают два вопроса.

Первый. Считать ли нынешнее поведение Стасика сбоем, и, если так, долго ли он продлится?

Второй. Достаточно ли опытный программист Наталья, чтобы с этим сбоем сразиться?

Поживем — увидим…

А пока Стасик оделся в чистое, в добротное, и Наталья обеспокоенно поинтересовалась:

— Далеко?

— На телевидение, мамуль. У меня запись.

— Запись у тебя в двенадцать. — Наталья отлично знала деловое расписание мужа, подчеркиваем — деловое. — А сейчас без четверти одиннадцать. Куда в такую рань?

— А дойти?

— Как дойти?

В обычное время — уже подобная ситуация описывалась — Стасик ответил бы: «Ногами». Но сейчас терпеливо объяснил:

— Мамуля, я не сяду в транспорт, я же говорил.

Наталья заинтересовалась.

— А если у тебя дело где-нибудь, ну, я не знаю, в Ясеневе, например. Тоже пешком?

В Ясеневе, напомним, жила Кошка.

Хочется верить, что названный Натальей район был выбран наугад, только лишь ввиду сильной отдаленности его от центров мировой культуры, иными словами, без всякого подтекста. Но Стасик невольно насторожился.

— Что мне делать в Ясеневе?

— Я к примеру, — подтвердила Наталья наши с вами надежды.

— Ах, к примеру… Полагаю, что туда мне идти не понадобится. Слишком далеко.

— А если понадобится? — настаивала Наталья.

— Пойду пешком! — отрезал Стасик.

Он представил себе, как провожает Кошку домой; он представил себе тонкую и ломкую Кошку, бредущую через всю Москву на высоченных каблуках; он представил самого себя, возвращающегося в родные Сокольники часа в три ночи, — и внутренне содрогнулся. Ноги отваливаются, Наталья — в гневе, утром не встать… Ужас, ужас!

Поэтому дальнейшее обсуждение проблемы пешего хода он быстренько скомкал, заявив:

— Не жди меня к обеду, родная. Могу не успеть, а ты уже уйдешь… До вечера! — И тронулся в свой первый туристский маршрут: по Сокольническому валу, по Сущевскому, направо — на Шереметьевскую и так далее, и так далее…

Сошел с ума Стасик или нет — это еще бабушка надвое сказала, но в прежней точности ему было не отказать. Ни разу пешком в Останкино не ходил, а все рассчитал безошибочно, ровно без пяти двенадцать предъявил постовому у входа на ЦТ декадный пропуск и тут же встретил знакомого, который спросил:

— Старичок, говорят, ты сильно разбился?

Слухопроводимость столичной атмосферы должна рассматриваться учеными как особое физическое явление.

— Насмерть! — ответил Стасик, не любивший сплетен, и устремился в студию.

Молодежная редакция готовила передачу о театре. Не о конкретном театральном коллективе, но о театре вообще, о немеркнущем искусстве подмостков и колосников, о его непростой философии и еще более трудной психологии. Стасика отсняли на прошлой неделе, он наговорил в камеру массу умностей: в умении красиво говорить он давно преуспел, за что его нежно любили телевизионные деятели. В передаче Стасик говорил о своей любви к театру, о самоотверженности профессии, о ее популярности — о ней он имел полное представление, поскольку числился членом приемной комиссии института, — ну, и прочие высокие слова произносил в микрофон.

Однако требовалось кое-что доснять. Стасик, например, хотел по-отечески побеседовать с теми, кто завалил ЦТ письмами с тревожным вопросом: «Как стать актером?».

Текста Стасик не готовил заранее, предпочитал экспромты, тем более что передаче еще клеиться и клеиться, можно будет случайные неточности или благоглупости триста раз переснять. Стасик лишь предупреждал режиссера и редактора о теме выступления, перечислял узловые моменты, а то и просто-напросто вставал перед камерой (или садился — зависело от фантазии режиссера) и начинал изливать душу. Душа его изливалась правильно, в приемлемом русле, мелей и водопадов в течении не наблюдалось. В студии сидела Ленка.

— Здравствуй, птица, — сказал ей Стасик. Всех, кроме мамули, женщин он ласково называл птицами, иногда — с добавлением эпитетов: сизокрылая, мудрая, склочная, красивая, злая — любое прилагательное, подходящее к случаю. Обращение было чужим, заемным, подслушал его в каком-то спектакле или в телевизоре, вольно или невольно взял на вооружение. Удобным показалось. В слове «птица» слышалась определенная доля нежности по отношению к собеседнице, и, главное, оно исключало возможную ошибку в имени. А то назовешь Олю Таней — позор, позор!..