Требуется дворник

— Зачем ты погасил свечи? — спросила Катя.

— Надоело снимать нагар.

— Разрушил иллюзию беседы при свечах.

А Косте представилось — сидят они с Катей где-то на бульваре летом у фонарного столба, а рядом с бульваром на какой-то большой северной реке вот-вот загудит ночной буксир, который толкает баржу с лесом или с чем-то там еще. И едят они, конечно, кедровые орешки. И вдалеке поет хор типа Пятницкого. И конечно, они счастливы.

— Где ты живешь, есть река? — спросил Костя.

— Реки нет.

— Мне казалось, что есть. Обидно.

— Комары есть, — улыбнулась Катя.

— Я не страшусь комаров. В армии я служил в Полесье.

— Ты по какому предмету не прошел в институт? — спросила Катя. Вопрос не был случайным — она давно хотела его задать и задала.

— По сочинению.

— Недобрал в запятых?

— Нет. Слишком раскрыл тему.

— Знаю. Ты поэт и не понят временем.

— Но у них все еще впереди.

— У кого?

— У приемной комиссии. Чтобы понять.

— Да. Ты все-таки забавный.

— Единство содержания и формы. Первым мне об этом сказал помстаршины, когда выдал обмундирование.

— Кем ты был в армии?

— Прости, рядовым.

— Ты всюду рядовой.

— Не стал от этого хуже, — в голосе Кости прозвучала некоторая обида.

— Неужели ты так плохо обо мне думаешь? — покачала головой Катя.

— Я думаю о тебе замечательно. И это было правдой. — А ты обо мне?

— Тоже замечательно, потому что ты сказал, что я замечательная. — Катя улыбнулась. Но я еще и пронзительная, ты сказал.

— Ты капризно-пронзительно-замечательная.

— Не будет слишком с твоей стороны? усомнилась Катя.

— Не будет. В самый раз, я думаю. А ты как думаешь обо мне?

— Начнем все сначала?

— Новый год — все сначала.

— А меня нет, — вдруг сказала Катя. — Ты разбил меня на асфальте… При встрече.

— Потому что ты явилась настоящая, — не сдавался Костя. — Предстала тихо за спиной.

— В хоккей можно сыграть? — напомнил о себе Глебка. Ему надоел этот длинный и бесплодный, с его точки зрения, разговор.

— Можно, — разрешила Катя.

Но Глебка не сдвинулся с места, остался при банке молока: вопрос о хоккее был чисто формальным, чтобы на Глебку обратили внимание. Но внимания не обратили.

Катя сидела по-прежнему красивая и повзрослевшая. Вдруг. Сразу. Это заметил даже Глебка.

— Ты счастлива? — спросил Костя.

— У меня свое понятие о счастье. — Катя опять подперла ладонью щеку.

— Встречай Новый год по-своему, чтобы получилось счастье. Полное. Глебке для полного счастья хватило тянучки и «Буратино».

— А тебе?

— А тебе?

— Я спросила первая. — Катя наклонила голову, казалось, под тяжестью прически, колокольчиков. — Ответить не можешь?

— Могу. Но… — Костя помедлил, — боюсь.

И Глебка вдруг понял, что разговор между Костей и Катей непростой и что нельзя мешать разговору, поэтому Глебка молчал.

— Но надо ничего преувеличивать, — сказала Катя.

— Не надо и преуменьшать, — возразил Костя.

— Знаешь, переспрашивать всегда легче. — Катя встала и пошла на кухню, где в духовке выпекался пирог.

Она гордилась пирогом так же, как и тянучкой и кашами, конечно. Пирог уже давал о себе знать: его запах превосходил даже запах свечей, которым была полна дворницкая. Катя принесла держаком сковородку с пирогом, водрузила ее на столе, положив предварительно на стол дощечку под сковородку. Глебка тотчас перестал есть свою тянучку.

Костя и Катя не возвращались к продолжению разговора. Так между ними и осталась недосказанность. Костя все боялся оступиться, быть неправильно понятым. У Кати до встречи с ним были какие-то личные сложности. Это ясно. Они не прошли, может быть, или только проходят. И поэтому Костя считал себя не вправо первым что-то выяснять до конца. У него проездом остановилась девушка. Она сделала это, не раздумывая, но колеблясь. Это высший факт доверия. И она должна знать, что в Косте не ошиблась, а если и ошиблась, то в ком-то другом.

— Давайте в пирог воткнем свечи, — предложил Глебка.

— Что значит человек из общества, — сказал Костя. — Про свечи все понимает.

Костя вытащил свечи из канделябра и воткнул в пирог.

— Зажигай, — потребовал Глебка, — Меня этот педант угробит.

— Мне кусок со свечой, — вновь потребовал Глебка.

— Уймись, — сказала Катя.

— Я в кино видел.

Кусок пирога Катя отрезала без свечи, к большому неудовольствию Глебки.

— Говорили, что все будет как в кино.

— «Все» — я не говорила. Спроси у Кости, разве бывает все, как в кино?

— Не бывает.

— Сами вы педанты!

— А тебе известно, кто такие педанты?

— Нет.

— Значит, ешь пирог и помалкивай.

Глебка начал есть пирог, изображая неудовольствие — молчаливый протест против угнетения, рабства.

— Рожков, мы тебя отправим на все четыре стороны, — пригрозил Костя.

— За что? — поинтересовался Глебка, наполняя рот до отказа пирогом: идти на все четыре стороны надо сытым.

— А пирог у тебя получился, — похвалил Костя.

— Я старалась. Хочется тебе понравиться. Полностью.

— Ты сказала, не надо ничего преувеличивать.

— Не надо и преуменьшать, сказал ты.

— Я могу сказать и что-нибудь поважнее. Я…

— Что-нибудь еще о помстаршине, — перебила Катя. Казалось, она боится в данную минуту каких-то решительных с его стороны слов. А может быть, и не в данную минуту, а вообще боится их, не доверяет ему полностью, или не ему, а обстоятельствам. Из каких-то обстоятельств она только недавно вышла.

Костя и красивая в длинном красном платье Катя сидели друг перед другом, и между ними горели свечи — теперь в пироге, — иногда пуская коптящие струйки.

— Скоро у нас будет как в курной избе, — сказал Костя. — Тебе не кажется?

— Кажется.

— И мне тоже кажется, — отозвался Глебка.

— Да что вы говорите, Глеб Епифанович.

— Я не Епифанович.

Костя удивленно пожал плечами:

— Скажите, Екатерина Гайковна, чем я не угодил Глебу Киндеевичу? — Косте было так легче, это его стиль, его единство содержания и формы.