Трем девушкам кануть

– Конечно, видели! Я ведь сейчас тоже к вам шел. Я бывший ваш сосед сверху…

Марья Николаевна хотела тут же уйти, но Юрай уцепился за ее локоть, запрыгал на одной ноге рядом.

Допрыгали до лавочки, Юрай по дороге все бормотал про стройку этажом ниже, от которой нет покоя…

– А я тут при чем? – поджала губки Марья Николаевна.

Еле-еле пробился Юрай через ее недоверие. Еле-еле вбил ей в голову, что исключительно по причине бытовой неприспособленности обращается к ней за советом. Как лучше обмениваться, с маклерами или без? И сколько это – по-честному только! – стоит. Он человек небогатый. И нельзя ли выйти на «ее людей».

Марья Николаевна была в глубоком смятении. Сразу стало очевидным, что обменом она сроду не занималась, но сказать об этом не хотела, что-то в разговоре ее беспокоило. В глазах так и полыхала тревога, а дело-то пустяковое: переехала из хорошей однокомнатной в плохую. Делов! Ну приплатили ей за это. Так хорошо же! Вполне законное дело, можно сказать, святое.

– И чего вы ко мне? – сердито спрашивала она. – Нас ведь три семьи на этаже переселили.

– Но у меня-то квартира над вами, – резонно отвечал Юрай. – Мне ваш вариант и интересен.

– Тут лучше, – упрямо говорила Марья Николаевна. – Лучше, и все.

Юрай поднял штанину – ничего, женщина пожилая и простая – и, вытягивая совершенно здоровую ногу, запричитал:

– Вот раздуло – так раздуло!

Короче, повела его, горемыку, Марья Николаевна к себе, дала бинт, стал Юрай «пеленать ножку», и разговор после доброго поступка пошел веселее.

Да. Приходили к ним на этаж двое, предложили варианты, все очень хорошие…

– Нет, Марья Николаевна, вас обманули. Это же квартира, простите, много хуже!

И тогда женщина заплакала. Она плакала как бы показательно, с огромным количеством крупных слез, с тонким подвыванием, сморканием в кухонное полотенце, она раскачивала себя из стороны в сторону; пришлось даже попридержать ее, а то бы навернулась с табуретки. Выяснилось. Ни копейки ей не приплатили за «эту хрущевскую халупу, ни копейки». Ей, вернее, не ей, внуку нашли хорошего адвоката, чтоб спасти от плохого приговора!

– Мальчик снасильничал. Вы же знаете дэвок. (Она говорила «дэвок», отчего Юрай даже не сразу понял, что она имеет в виду.)

– Дэвок! – повторила она. – Дэвок! Сами выставляются, завлекают, а потом в крик… А мальчик, внук, ну он же живой или кто? Он же разгорячился! Но где у них деньги на адвокатов? Которого выделили сначала, прямо ей сказал: «Я бы вашего – далее неприличное слово, – повесил бы за…» – далее неприличное слово. А вот другой адвокат оказался с понятием: у мальчика жизнь впереди. Что, если всех из-за дэвок в тюрьму.

Марья Николаевна, выдав главный секрет, мелкие тайны уже проговорила легко:

– Лидия Алексеевна не человек. Бог. Все знает, все умеет и душевности необыкновенной. Она меня простит, что я ее выдала. Дело-то справедливое. У меня нет денег, но есть квартира. «Давайте отщипнем от квартиры», – посоветовала мудрая Лидия Алексеевна. И отщипнула. У мальчика есть адвокат-умница. А жить и тут можно. Вода и газ есть, и слава богу. Что в этом плохого? – спросила Марья Николаевна, уже перейдя из образцового плача в образцовое спокойствие. Сидит на табуреточке, обмахивается прихваточкой. – Что?

– Да ничего! – с чувством ответил Юрай. – Конечно, ничего особенного. И не говорите вы вашей спасительнице, что мне рассказали, мне ведь это и не надо. Зачем мне ваши проблемы, я их уже забыл.

Марья Николаевна от радости предложила чаю и выдала еще некоторые подробности. Что была дома у Лидии Алексеевны.

– Как раз в тот день, когда вы ко мне пришли. Я тогда немножко занервничала, не за себя, за внука, все-таки мне на самом деле трудно объяснить нормальному человеку, почему я сюда въехала. Лидия Алексеевна сказала, что все ерунда. «Нормальная честная сделка». Вот так она сказала. А у нее мужчина был. Такой молодой, интересный. Вот он, правда, разозлился. Лидия Алексеевна ему строго сказала: «Не бери в голову. Я тебя прошу».

– Конечно, – сказал Юрай, – они вам доброе дело, а я как бы лезу со своим мнением… Я понимаю этого мужчину, я бы на его месте себя, гада, придушил. Шутка!

Но Марья Николаевна засмеялась так же образцово, как и плакала. Головку откинула, подбородочек вперед выставила и так серебряно, серебряно залилась.

– Вы его словами говорите. Он так и сказал: придушить гада.

И они хохотали вдвоем: надо же, как впопад два совершенно незнакомых человека сказали одно и то же об одном и том же.

Юрай, старательно изображая хромоту, уходил от Марьи Николаевны с чувством истинно советского человека – с глубоким удовлетворением. Здоровый и полный сил Лодя – а кто же еще? – жаждет придушить его, Юрая. Желание это великолепно взаимное, и главная задача Юрая – сделать это первому.

* * *

– Ты хочешь знать мое мнение? – удивленно спросил Леон.

– Нет. У меня нет вопросов и нет сомнений. Ты против самосуда, но комизм, или трагизм, или сюрреализм ситуации – как хочешь назови – в том, что я тоже против. Я хотел бы сдать их в милицию. Я хотел бы, чтобы прошло нормальное следствие. Я хотел бы нормального суда. Ты можешь назвать хоть одно основание, по которому со мной вообще будут разговаривать в твоих органах?

– Не будут разговаривать, – ответил Леон. – Все дела закрыты с достаточностью оснований.

– Михайлу проткнули вилами при дневном белом свете!

– Он был пьян и сам на них напоролся.

– Михайло с тех, прежних, побоев капли в рот не брал. Капли! На него вылили водку, вылили! Но коновал-врач сделал заключение на глазок, коновал-следователь прибавил свое такое же! И все! И нет человека, и даже памяти хорошей нет. Пьяный скотник напоролся на вилы! Да если по каждому такому случаю… Это я ведь твою точку зрения выражаю?

– Юрай! – тихо сказал Леон. – Знаешь, почему я не люблю Достоевского? За самую фальшивую фразу во всей мировой литературе. О слезинке ребенка. Тонкие изуверы научились убивать ребенка до того, как он заплачет… А грубые на слезах детей настаивают снадобья.

– А при чем тут Достоевский?

– Потому что, юродствуя о слезинке, кормил-то он и поил бесов. Их любил. Стыдясь, любил, порочно любил… Он их жаждал…

– Это спорно… Да и не о том мы.

– О том. Мы – земля бесов. Нам убить, растлить, что плюнуть. Сделаем, а потом еще оправдаем. За слезинку, мол! Во имя классовой борьбы, мол! За справедливость! За гуманизм даже! Мы страна, в которой отдельный человек есть, был и будет всегда объектом уничтожения. Простодушный Маяковский так и сказал: «Единица – вздор, единица – ноль…» Разве мы вздрогнули после убийства Меня? Нет, Юрай, нет! Отстрел отдельных людей – давно норма жизни. Ну подумаешь! Была бы страна родная – и нету других забот. И так будет вовек, потому что мы – такие. Даже лучшие из нас. Даже Достоевские. Мы страна множественного числа. Партий, объединений, союзов, пленумов. Вот их замать нельзя. Опасно. Чревато. А всех остальных можно и даже не страшно. Да, кстати… Я смотрел дело внука твоей Марьи Николаевны. Тот еще подонок. Этакий философствующий насильник: право имею, если хочу. Его вытащит умный адвокат, тем более, что за девочку как раз никто не борется. Я думаю, он ее изнасилует в тот же вечер, как его освободят. Он даст ей урок права подонка.