Трепет

Рядом с Викой Федора лихорадило, и он не хотел выздоравливать – его притягивало к ней, однако он точно знал, что ничего не будет и раз двадцать-тридцать повторял это себе, пока ехал в лифте после каждого очередного сеанса теплообмена. Рядом с Викой Федора лихорадило, он терял ощущение времени и пространства, говорил «quiero⁶» вместо «me gusta⁷», а еще не успел отскочить на приемлемую (в первую очередь, для него самого) дистанцию, когда на кухню внезапно вошел человек, из которого Вика, похоже, и высосала все яркое и жаркое, что слепило и плавило Федора на самых тяжелых уроках в карьере. Вика сказала, что это ее муж, которого зовут Леша, а Леше сказала имя и отчество Федора, после чего мужчины пожали друг другу руки, причем без особенной неприязни. Леша вынул из холодильника бутылку Велкопоповецкого и вернулся туда, где его вообще-то никогда раньше не было. Остаток занятия Федор провалил, и был готов к тому, что Вика в гневе откажется от его услуг, и даже какой-то маленькой не пропитанной флюидами частью своего мозга надеялся на такой исход, но Виктория только улыбалась и договаривалась о следующем уроке, на котором Федор намеревался пройти сравнительную степень прилагательных и наречий, а еще пересесть напротив клиентки и исключить какие бы то ни было телесные контакты.

На следующем уроке у них произошел секс.

9.

Федор пошел в школу в шесть лет, вышел из нее в семнадцать, а теперь пришел сюда в двадцать пять. Любовь к этому заведению у него развивалась по параболе: в первом классе Федор врывался в класс звонким белобрысым головастиком и сходу окружал себя настоящими друзьями, в одиннадцатом – мечтал слечь с температурой и горлом, лишь бы не посещать ненавистный террариум, однако вдали от города вспоминал школу скорее с теплом. Еще с отвращением, конечно, за то, что она совершенно не подготовила его ко взрослой жизни, высосала всю смелость и наградила коллекцией синдромов, но все-таки по большей части с теплом.

Утром того дня Федор дрожал, как будто в школе ему снова придется отвечать. У Пашки Чадова, с которым они потом курили на парадном крыльце, школа, оказывается, до сих пор вызывала тяжелую тошноту, зато Лерка Смирнова, напротив, чувствовала, как все прямо бешено трясется внутри, всякий раз, когда тусила в этом районе. Кроме Паши и Леры на сходку пришла только Зина Салепова – школьная летучая мышь, которой даже не было в чате, где договаривались о встрече. Зина изменилась сильнее всех – Лера просто стала крупнее и практически перестала перебарщивать с макияжем, а Чадов вообще остался самим собой и очки носил, кажется, те же самые, что в пятом классе, когда он присоединился к их дружному классу. Кассирша Ася не смогла вырваться на сходку, но тут Чадов нисколько не удивился: за все эти годы он не пропустил ни одной встречи выпускников, зато Ася пропустила все, удалилась изо всех диалогов, и странно, что сразу не удалилась из нового. Что-то с мужем у нее там такое. Непонятное.

Вообще Чадов еще на крыльце успел рассказать Федору столько, что тот подумывал не ходить в школу, а сначала пойти выскоблить куда-нибудь всю эту информацию, но Лера подоспела вовремя и, закатив глаза на Чадова, утолкала Федора в фойе, где их как раз и ждала утопившая голову в колоссальных оранжевых наушниках, а туловище – в ядовито-зеленом балахоне бывшая готка Зинаида Салепова. Зина скинула с себя наушники, в которых еще не потух Джей Бальвин, залучилась и кинулась ломать шеи своим одноклассникам – Федор оторопел, и у него как-то бешено все затряслось внутри, то ли от самих внезапных объятий, то ли от латинской музыки, из которой он чуть не выдумал знак, то ли от обезбашивающего фруктового запаха, заставившего его дольше и ближе положенного прижаться к ее волосам. Когда к Федору хотя бы частично вернулись сознание и слух, они все уже шли по лестнице на третий этаж, где и тогда, и всегда располагался выпавший им в классные кабинет географии.

Встреча с классной руководительницей могла получиться душевной, но Федор не подготовился и толком не смог рассказать, как у него обстоят дела и чем он сейчас занимается. Ответ вышел хуже, чем на тройку. Пару минут прозапинавшись ни о чем, Федор с тупой улыбкой передал эстафету Лере и Паше, быстро отыскавшим темы для беседы, потому что их общий с географичкой мир прочно держался на трех разновеликих и при этом буквально сросшихся друг с другом китах: они обсуждали судьбы бывших одноклассников, судьбу школы, в которой нынче учатся совсем другие дети, и, естественно, судьбу города и страны. По второму и третьему пункту Федор вставлял безответные комментарии, но по большей части пыжился и потирал лоб, успевая при этом раз двадцать за минуту встретиться взглядом с молчаливой и предельно беззаботной Зиной, у которой классная по завершении диспута решила ради приличия тоже поинтересоваться о благополучии. «А я просто счастлива», – ответила Зина, после чего на кабинет обрушилась тишина, бултыхаясь в которой, каждый обдумывал целесообразность такого признания. Еще ведь и сказала так просто. Не меняясь в лице, не выдумывая себе высокий, противоестественный голос, которым принято заливать про «у нас все здорово». Как будто взаправду, отчего всем стало неуютно. Такие каминг-ауты здесь были не приняты, поэтому географичке пришлось включить тот самый голос и объявить, что она была рада увидеться, и что надо видеться почаще, и что у нее, к сожалению, скоро совещание, а так она была готова болтать с ними хоть до самого утра.

Совещания вроде как не было, по крайней мере, Василиса Андреевна о нем ничего не слышала. К учительнице русского и литературы Федор пошел один, в то время как остальная троица отправилась к директору, с которым у Федора на момент выпуска уже совсем разложились хорошие отношения. А вот Василиса Андреевна для Федора была главным человеком в школе: от нее он вышел стобалльником, что сыграло свою роль при поступлении, и фанатом всего связанного с языком, что покрошило его будущее в не слишком толковое, зато яркое и сладкое конфетти. Василиса Андреевна была единственным школьным преподавателем, методы которого Федор применял на практике – оба обожали доводить учеников до стыда за незнание, хотя настолько лютого взгляда и грозно звенящего голоса, как у Василисы Андреевны, Федор так и не выработал, видимо, в силу слабого характера. Василиса Андреевна была человеком, неумолимо нацеленным на результат, но Федор прекрасно понимал, что в условиях образовательного процесса иначе было нельзя, зато сейчас, спустя время, они смогут поделиться чем-нибудь живым и сокровенным. Сказать по правде, в школьные годы Федор был тайно влюблен в русичку, и теперь даже мог бы в шутку упомянуть этот неожиданный и приятный для обоих факт.

Василиса Андреевна проверяла сочинения десятиклассников и, не вставая, поприветствовала Федора, нелепо раздухарившегося по входе в самый любимый и гнетущий школьный кабинет. Василиса Андреевна не прерывала работу, говорила немного, своих вопросов практически не задавала, а Федору отвечала скупо и по существу. Тому, что Федор закопался в языках и сам преподает, она не удивилась и не посочувствовала, зато полюбопытствовала, как учат писать сочинения в столицах, на что Федор замямлил и завздыхал, быстро согнав последние проблески интереса к собственной персоне. Получилось, что Федор шел сюда на беседу, а получил очередной урок, за что, собственно, всегда и любил Василису Андреевну.

Ребята ждали Федора в фойе, но уже не в полном составе – загадочно дерзкая Зина Салепова, которую Федор, спускаясь по лестнице и пожевывая нижнюю губу, планировал позвать на какао, поехала домой, а, может быть, кстати, и не домой, вот только разницы в этом не было вовсе, потому что встретил ее такой большой, загорелый и подкачанный муж на желтом Мини Купере. Зато Федору не пришлось переносить занятие с Лизкой, жившей, оказывается, в том же направлении, что и Паша Чадов. Федору повезло, что Паша первым рассказал о своем маршруте до дома, так что в завершение тусовки Федор соврал одноклассникам, пожал и приобнял, дождался, пока они совсем скроются из виду, а затем в одиночку поплелся на трамвайную остановку.

10.

Жизнь Федора слоилась. Перфект столиц оказался зажат между двумя плюсквамперфектами старого города, а вокруг нанесли тонкую скорлупу свежих, пока не осмысленных впечатлений.

«Antes, – показывал он за спину большим пальцем, – vivia en San Petersburgo y un poco en Moscu, pero ahora vivo aqui⁸». После вопроса «?Por que э-э… Ну… Почему вы вернулись?» он постоянно пожимал плечами, приговаривая «No se⁹», а Платону и Лизке почему-то еще со вздохом сообщал: «Соскучился, наверное».

Первой целью было вырваться, второй – причалить, третьей, кажется, прочно обосноваться на родной почве, что виделось до приятного выполнимым. Из 35 часов и 36 минут поезда по направлению к корням Федор потратил на размышления минут десять, а остальное время проспал втупую, без снов, впервые за эти годы сбросив с себя все маски и к ним приделанные обязательства. Глупое будущее засасывало серый вагон, а Федор просто не возражал.

«Стыдно не быть слабым, стыдно оставаться слабым», – с важным видом декламировал Федор, когда Лизка не признавалась в отсутствии малейшего понятия о том, куда нужно вставлять один вспомогательный глагол, а куда – другой. Себя он только исподтишка спрашивал, стыдно ли быть жуком, потерявшим последние крылья и копошащимся в собственных воспоминаниях, но второй внутренний голос в эти мгновения пресекал безобразие и обещал, что впереди еще будет не Эверест, но все-таки какая-нибудь гора Народная. Тогда Федор думал о народе и начинал дергаться, а когда истерика заканчивалась, откладывал мысль и обещал вернуться к ней, как только город абсолютно впитает его потрепанный, успевший стать инородным микроорганизм. Нельзя быть инородным и народным за один присест.

Издалека местные казались стадом, и с этим было сложно что-то поделать, да и не очень хотелось. Чаще Федор, наоборот, представлял себя единственным или в крайнем случае последним носителем интеллекта, героически сбежавшим из-под прозрачного колпака, теперь уже плотно подогнанного к размашистой блинной сковороде. Пренебрежительное отношение к городу помогало Федору выселить из нового дома увязавшихся за ним демонов, но вот он сам, смущенный и отрешенный, завалился назад в отчизну и пытается сочинить правдоподобный монолог о переосмыслении и привязанности. Вдобавок ко всему он хотел не только заново или даже впервые породниться с аборигенами, но и научить дикарей каким-нибудь невиданным фокусам, а возможно, и спасти их от неминуемой гибели. Город трепыхался в агональных судорогах, однако Федор был уверен, что здесь еще можно жить, стоит только осмелиться на перемены. Этим проверенным рецептом он гордился и потихоньку хорохорился в своих четырех стенах, а однажды, преисполненный мудрости и храбрости, даже пнул слегка опостылевший санькин скутер, пробуробив самому себе: «Да это я тут самый крутой и просветленный».