Третьего не дано

– Да я сбегу отсюда, Феликс Эдмундович, в окно выпрыгну и сбегу!

– Высоко.
– Дзержинский выглянул в окно, будто всерьез воспринял слова Мишеля и теперь прикидывал, сможет ли тот осуществить свой замысел. Высоко. Какникак третий этаж. Вот и Юнна против того, чтобы вы прыгали. Ведь против же, по глазам вижу?

– Конечно, Феликс Эдмундович, - просияла Юнна.

Смелая и не стеснительная, она смущалась, когда говорила с Дзержинским.

– Ну вот, все против того, чтобы вы раньше времени удирали, - засмеялся Дзержинский.
– А как правая рука?
– с тревогой спросил он.
– Ведь одна рана у вас в плечо.

– Повезло, - сказал Мишель.

– Рука в порядке.

– Значит, обещание будет выполнено?

– Сыграть Шопена?
– сразу же догадался Мишель.

Дзержинский молча кивнул.

– Обязательно!
– воскликнул Мишель.

– И обязательно - вторую фортепьянную сонату си бемоль минор. Помните, вы обещали мне еще в апреле?

– Я готов хоть сейчас!
– загорелся Мишель.
– Не знаю только, есть ли в этом богоугодном заведении пианино...

– Пока отложим, - сказал Дзержинский.
– Сейчас я должен вас покинуть. К тому же доктора обещают вас скоро выпустить.

– Неужели?
– Мишель возбужденно привскочил на постели.

– А вот если так будете скакать, - пригрозил Дзержинский, - снова откроется рана и снова - "сижу за решеткой в темнице сырой". Кстати, что это вы так рветесь отсюда? У вас же здесь уйма свободного времени, и, наверное, уже не только бумага, но и простыня исписана стихами, а? Ну, признавайтесь, есть новые стихи?

– Есть, - радостно сказал Мишель.
– И даже - поэма...

– Поэма?
– удивился Дзержинский.
– Кому же она посвящена?

– Революции. И вот ей, - Мишель кивнул на Юнну.

– Ну, что же, - сказал Дзержинский.
– Теперь уже мы втроем послушаем Шопена и вашу поэму.
– Дзержинский как-то по-новому посмотрел на Юнну, словно это была его родная дочь и он раздумывал, можно ли ее доверить Мишелю, доверить на всю жизнь.
– Да знаете ли вы, каким счастьем владеете? Полюбить в революцию, в дни, когда вихрь Октября бушует над миром...
– Он помолчал, вспоминая что-то и думая, говорить об этих воспоминаниях вслух или нет - уж слишком личными они казались ему.
– Вот я, например, счастлив, что полюбил революционерку. У нас одни цели, одна идея, и это придает нам силы и мужество. А знаете, что главное в любви к родине, к человеку? Главное в том, что нельзя наполовину любить, как нельзя наполовину ненавидеть. Нужно отдать всю душу или не давать ничего.

Юнна заметила, что раненый боец, тот, что стонал в забытьи, лежал сейчас с открытыми глазами.

– Помню...
– Дзержинский повеселел.
– Помню первую свою любовь. Был я тогда гимназистом. А неподалеку от нас была женская гимназия. Ну и влюбился я, как принято писать в душещипательных романах, без памяти в одну миленькую ученицу. Стали мы обмениваться записками. И знаете как? Письмоносцем у нас был, сам того не ведая, ксендз. Да, да, настоящий ксендз, он преподавал закон божий и в мужской, и в женской гимназиях. И я, и моя первая любовь клали записки знаете куда? Нет, никогда вам не угадать - в галоши ксендза! И так до тех пор, пока ксендз не раскрыл тайну. Дзержинский снова засмеялся, и Мчшель подумал, что впервые видит его таким веселым и разговорчивым.
– А когда я понял, что первая моя любовь была без взаимности, то, даже стыдно сейчас в этом самому себе признаться, хотел застрелиться. К счастью, подавил в себе этот приступ малодушия.

Я радуюсь вашему счастью, - проникновенно продолжал Дзержинский.
– Вот станете на ноги, да, может, и отпразднуем свадьбу к первой годовщине революции?
– лукаво прищурился он.

– И знаете, если бы я попал на такую свадьбу, какой тост мне бы хотелось, очень хотелось произнести? Я бы сказал о женщине. О женщине-товарище, которая в вихре революции идет в ногу с нами, мужчинами... Которая зажигает нас на великое дело борьбы и воодушевляет нас в минуты усталости и поражений...
– Он на миг задумался и тихо, смущенно, то и дело приостанавливаясь, продолжал: - Которая улыбается на суде, чтобы поддержать нас в момент судебной расправы над нами... Которая бросает нам цветы, когда нас ведут на эшафот...

Мишель и Юнна как зачарованные смотрели на него.

– Это же гимн женщине! Солнечный гимн!
– восторженно воскликнул Мишель.

– Не пригодится для вашей поэмы?
– шутливо спросил Дзержинский.
– Если пригодится - пожалуйста, мне не жалко!
– Он взглянул на часы, посерьезнел.
– Итак, желаю скорейшего бегства отсюда. Но - бегства законного, Дзержинский погрозил Мишелю пальцем.
– Борьба разгорается, работы уйма. Сами вы теперь убедились, сколько нервов вымотали нам левые эсеры и их богородица Трехсвятительская Мария.
– Он неожиданно умолк, взглянув на Юнну, и она вмиг поняла, о ком идет речь и какой смысл вложил в этот взгляд Дзержинский.

– Подлая она, подлая, - с ненавистью повторила Юнна те самые слова, которые впервые произнесла в ту минуту, когда склонилась над раненым Мишелем.
– Подлая...

– А как Савинков?
– нетерпеливо поинтересовался Мишель.

– Скрылся. Но дело его проиграно. Он повержен, и, хотя еще попытается встать на ноги, пути ему нет.
– Дзержинский помолчал и продолжил: - Врагов у нас еще много. Короче говоря, тревоги впереди. И знаете, - обратился к Мишелю Дзержинский.
– Кажется, исполнится ваша мечта. Вы ведь любите опасности и приключения?

Ну, о деле потом. А как настроение у отца?
– спросил он Юнну.

– Мы с мамой не видели его таким жизнерадостным, - ответила Юнна.

– Вот и чудесно! Завтра у них в полку митинг перед отправкой на фронт. Если выкрою время, приеду проводить.

– Спасибо, - поблагодарила Юнна.

За дверью раздался шум. Кто-то рвался в палату, а сестра не пускала и отчитывала его.

Дзержинский сам раскрыл дверь. На пороге стоял самокатчик. Он козырнул и молча протянул Дзержинскому пакет.

Дзержинский прочитал и стал прощаться.

– Видите, как чувствовал, что меня ждут. Срочно вызывает Владимир Ильич.

Он вышел за дверь и вдруг поспешно вернулся с большим пакетом в руках.

– А ведь чуть не забыл, - сокрушенно сказал он, положив пакет на тумбочку.
– Здесь яблоки. Настоящая антоновка. И - чистая бумага. Тут две записные книжки. Но смотрите, - добавил он уже у порога, - поэма должна получиться не хуже, чем у Мицкевича!

Дзержинский ушел, и в палате сразу же стало пусто и тоскливо. Раненый боец восхищенно протянул:

– Ну и человек!..

– А что?
– встрепенулся Мишель: он не понял, куда клонит раненый.

– Что, что, - обиделся тот.
– Человек, говорю, вот и весь сказ.
– Он надолго умолк, словно не мог избавиться от чувства обиды или же раздумывал, стоит ли продолжать разговор. И наконец не выдержал: Человек, и все тут. Я вот лежу с тобой рядом, а ты спросил: человек я или кто?
– Боец с вызовом посмотрел на Мишеля.
– Из отряда Попова я, понял?

Мишель приподнялся на койке, изумленно спросил: