Третьего не дано?

На самом деле хотелось сказать куда резче, но он и без того чрезмерно удивился, что князь Мак-Альпин ни с того ни с сего вступился за какую-то бабу, и я понял, что продолжать не стоит.

Не поймет.

Вообще-то все правильно. Я и сам с каждым днем все сильнее убеждался, что кое-какие черты в его характере наносные, на самом деле они ему не свойственны. А маску постоянно носить тяжело. Так и тянет расслабиться и скинуть ее, пускай хотя бы на время утех, вот он и срывал ее с себя, выказывая подлинное лицо.

Кстати сказать, далеко не симпатичное.

«А ведь мог бы догадаться и раньше», — упрекнул я себя.

Действительно, только лишь по одной его скрытности в отношении принятия католичества и молчания по поводу истинных чувств, питаемых к Марине Мнишек, не говоря уж о будущем его поведении с Ксенией Годуновой, давно можно было сделать определенные выводы.

Что и говорить, прошляпил. Как есть прошляпил.

А что до Ксении, то у нее и после Дмитрия впереди ничего хорошего. Монастырь — целиком согласен с дядькой — это своего рода погребение заживо.

Ей же там будет вдвойне тяжело. В отличие от какой-нибудь сорока- или пятидесятилетней женщины Ксении будет совершенно нечего вспомнить, ибо так и не появилось в ее жизни ни мужа, ни детей, да и всего прочего — ни страстных ночей, ни сладких поцелуев, ни тяжких мук родов — ничегошеньки.

И печальный взгляд царевны оказался последней каплей.

Из чаши, которую эта капля переполнила, меня окатило, как из ведра.

Я встрепенулся, словно выходя из некой спячки.

Какого черта я тут стою и ничего не делаю?! Тем более что все давным-давно понятно.

Злой любопытный мальчишка задумал окончательно избавиться от загадочного философа-безбожника, который ныне хоть и принял православие, но продолжал листать Библию не голыми руками, а в перчатках. И ликвидировать эту загадку он решил самым простым и радикальным способом.

Прямо тебе Александр Македонский. Взмах меча, а в данном случае выстрел из пищали, разницы нет, — и гордиев узел [97] больше не существует.

Вот только он промахнулся — я не веревка из этого самого узла. Да и ему самому до великого полководца, как мне до Китая.

97

По легенде, Александр Македонский как-то зашел в храм Зевса и увидел там телегу, к дышлу которой необычайно запутанным узлом неким Гордием было привязано ярмо. Узнав у оракула, что тому, кто распутает узел, суждено править всей Азией, он попытался развязать веревки, но у него не получилось, и тогда он выхватил меч и разрубил этот узел.

И вообще, спасение утопающих всегда оставалось делом рук самих утопающих, и, раз нет спасения извне, значит, надо изыскать внутренние резервы, и вся недолга!

А уж коли у меня ничего не получится с этими самыми изысканиями, тогда можно и помирать, гордо выпятив грудь навстречу летящим казачьим пулям и выдерживая роль бравого шкоцкого рыцаря до самого конца.

Увы, моего.

Но это потом, а пока…

— Слышь, Гуляй! — весело окликнул я казака, который был старшим. — Погоди пулять, все равно промажешь. Из тебя небось стрелок, как из меня рубака, а каков я на саблях, сам помнишь. Лучше подойди-ка ненадолго, слово молвить надо.

Он действительно меня хорошо помнил, иначе бы отмахнулся. Дело в том, что сабельных приемов, демонстрируемых Огоньчиком, мне было мало. К тому же я прекрасно понимал, что одна школа всего никогда не даст, а потому и приходил к казакам с той же самой просьбой.

Вел я себя среди них именно так, как надо, чтобы завоевать пускай не авторитет, но уважение.

Правда, во время нашего первого учебного боя собравшийся полюбоваться на необычную схватку народец симпатизировал исключительно моему сопернику — молодому кудрявому казаку по прозвищу Мохнатый.

Прозван он так был не зря — бог и впрямь щедро наделил его растительностью на теле, и, даже когда он был одет, упрямые волосы продолжали буйно выбиваться у него из-за ворота рубахи, а по густоте вполне могли соперничать с шерстью.

Зато во время второго боя — первый был мною проигран напрочь за явным преимуществом соперника — толпившиеся подле казаки отнеслись к забавному латынщику (различий между католиками и протестантами они не делали) совершенно иначе.

Шутки, подколки и подначки в мой адрес, разумеется, продолжали сыпаться, но были гораздо добродушнее.

А спустя две недели, добившись определенных успехов в созданном мною эдаком смешанном польско-казацком стиле, я и вовсе воспринимался ими как свой.

Не до конца, но почти.

К тому же раза три я щедро их угощал, а после своего крещения счел нужным «проставиться», выкатив на следующий вечер бравым донским орлам добрый бочонок горилки.

Причем не просто выкатил, но и сам принял участие, да еще какое.

Потому они и ныне косились на меня с сочувствием, а Мятло, которого я благодаря все тому же смешанному стилю ведения боя как-то одолел, даже счел нужным подойти ко мне, когда нас вели к берегу, и попросить прощения.

Дескать, ни он сам, ни его сотоварищи супротив меня, в отличие от ентих — кивок в сторону воевод, — ничего не имеют, но приказ есть приказ.

Я простил, отмахнувшись, словно от безделицы, и Мятло сразу повеселел, пообещав влепить мне первую же пулю точнехонько в сердце, чтоб, значит, пан шкоцкий рыцарь не особо мучился.

Вот спасибо!

Отец родной так не утешил бы!

Пока Гуляй топал, преодолевая жалкую полусотню метров, отделяющую нас с воеводами от расстрельной команды, я, подняв к небу глаза, мысленно произнес: «Господи, прости мне мои маленькие шутки на твой счет, и я прощу тебе ту большую шутку, которую ты сыграл со мной» — И вздохнул, глядя на вразвалку бредущего ко мне казака.

— А бредешь ты так, словно в штаны навалил, — недовольно заметил я ему.

Подошедший Гуляй в ответ на мои слова лишь осклабился и осведомился:

— И что за слово? Али деньгу желаешь на помин души заповедать?

— И ее тоже, — согласно кивнул я. — Только всю монахам не отдавай, ни к чему она им. Мне ведь и панихидки простой хватит, а остатнее лучше прогуляй. Только прежде доедь в Путивль до царевича и молви, что я имею к нему тайное слово, которое для него очень нужное. Заодно и попрошу, чтоб он проследил, дабы монахи лапу на мое добро не наложили.

Гуляй кивнул, подался было назад, но сразу вернулся и скороговоркой выпалил:

— Токмо ты не помысли, что я и впрямь из-за твоей деньги к нему поспешу. Неправильно оно, вот что. Ты ж хоть и князь, а вовсе наш. — И предложил: — У меня тута с собой прихвачено, можа, хлебнешь чуток?

Я резко мотнул головой, пояснив:

— Подумают еще — для смелости, а мне бояться нечего.

— Я ж и сказываю, наш ты, — тоскливо протянул Гуляй. — Как-то оно не того. Несправедливо, вот что.

— А тебе приятнее было бы видеть, что я приговорен справедливо? — усмехнулся я.