Третий рейх: символы злодейства. История нацизма в Германии. 1933-1945

Все было напрасно. Если вы думаете, что ваше учение верно, спрашивал он в другой раз философов нового иррационализма, то не мудрее было бы придержать его в наше опасное время, ограничить его узким кругом специалистов, вместо того чтобы отдавать на суд широкой некомпетентной публике? Результат был катастрофическим. Массы с восторгом узнали о свержении с пьедестала разума и интеллекта, они услышали, что разум – это что-то еврейское, их научили произносить трудное, но согревающее душу слово «иррационализм», к тому же в массы вбросили термин «интеллектуальное животное». Какое прискорбное зрелище! Воздух, предостерегал Манн, наполнен нечистыми миазмами этого нового иррационализма, «мистагогического вздора», «крови и почвы», а в конце всего этого, в отчаянии произнес Манн, будет война, вселенская катастрофа и разрушение цивилизации.

Он оказался прав в своих ужасных предостережениях. После разгрома Германии он напомнил немцам (но они не слушают его даже теперь), что выступал против движения к катастрофе, потому что предвидел его жестокие последствия: «Я предвидел страшную опасность наци о налсоциализма для Германии и Европы очень рано, в то время, когда с угрозой можно было легко справиться, и снова предупреждал о ней, когда Гитлер заговорил о консервативной революции. Они не были «простаками», эти хтонические предатели духа. Они прекрасно знали, что делали. Они были политиками». В «Докторе Фаустусе» он вкладывает эти слова в уста порядочного немца: «Мы, немцы, вечно жаждем опьянения. Под его воздействием мы, будучи несколько лет абсолютно невменяемыми, совершаем постыдные деяния, за которые нам теперь приходится расплачиваться». Но немцы не желают платить. Они ведут себя так, словно ничего не произошло. Они оставили Манну чувство ответственности за содеянное. Сам Манн признавался, что когда-то любил романтизм со всеми его грехами и пороками, что и он испил эту чашу. «Всякий, кто был рожден немцем, имеет что-то общее с немецкой судьбой и немецкой виной».

О синтезе интеллекта и души, о котором он говорил немцам в своих предостережениях, Манн сказал дважды во время и после последней войны. В «Иосифе и его братьях» он снова говорит о душе, которая «тянется к прошлому и могилам предков, и это священно. Но пусть пребывает с тобой и дух, пусть он войдет в тебя, и пусть эти два начала сольются в одно и освятят друг друга и сотворят человечность, которая будет благословлена и с небес и из глубин». Это благословение человечества, сказанное Иаковом, благословение, которое Томас Манн считал воплощенным в величайшем из немцев, в Гете. После войны Манн снова повторил эту мысль в «Докторе Фаустусе», в начале и в конце романа, теперь уже в терминах Бахофена. Даже самая благородная и достойная сфера человеческой деятельности доступна влиянию сил бездны, и, более того, эта деятельность даже нуждается в плодотворном общении с ними. Истинная культура имеет целью благочестивое, упорядоченное и искупительное включение темного и сверхъестественного в культ богов света. Манн возвращается к этому синтезу на одной из последних страниц романа, подчеркивая необходимость такой культурной идеи, в которой почитание богов бездны и нравственный культ олимпийского разума и ясности стали бы единым благочестием.

8 От Наполеона до Бисмарка

Десятилетия, прошедшие от разгрома Наполеона до появления на политической арене Бисмарка, лучше всего охарактеризовать именем Меттерниха, который уничтожил всякие следы свободы в Германии и Австрии. Единственный талантливый революционный писатель Георг Бюхнер в 1834 году сказал: «Германская империя разложилась и сгнила, поэтому Бог разбил ее на куски».

Революционный поэт Генрих Гейне рано понял и осознал, что отсталый режим прусских королей был обречен. Гейне высмеивал писателей, воспевавших старые добрые времена Священной Римской империи, и писал едкие стихи, направленные против Фридриха-Вильгельма IV, заигрывавшего со Средневековьем, и реакционных политиков своего времени. «Сколько я знаю немецкого филистера, он всегда был непроходимо ленив. В марте (во время бесплодной революции) мне показалось, что он, наконец, набрался мужества и поумнел, ибо заговорил о предательстве князей. Но стоило развернуть перед ним черно-красно-золотое знамя, этот старогерманский хлам, как я лишился всяких иллюзий. Я увидел, как герои прежних времен Арндт и Ян встали из могил, чтобы сражаться за кайзера, я увидел студентов моей юности, которые – поскольку были пьяны – были в восторге от кайзера». И дальше: «Мы, немцы, умеем ненавидеть. Эта немецкая ненависть поднимается со дна наших душ и отравляет их». Когда поэт Георг Гервег восторженно пел о германской «весне», Гейне спрашивал: «Ты и вправду видишь весенние цветы? Я вижу их только в твоих стихах». Незадолго до 1848 года Гейне написал свое знаменитое стихотворение «Силезские ткачи»:

Под скрежет зубов снует челнок, За ночью ночь, за годом год — Мы саван тебе, Германия, ткем, Тройное проклятье мы выткем на нем.

Он предвидел социальную революцию, которая положит конец прусскому феодализму, и высказал еще более поразительное пророчество по поводу прихода гитлеризма: «Христианство в какой-то мере подавило жестокую немецкую тягу к войне, но не смогло вырвать ее с корнем, и, когда крест рухнет, тогда снова начнет бушевать варварская ярость старых бойцов, безумие берсерков, воспетое северными бардами. Настанет день, когда она вырвется на поверхность. Не улыбайтесь снисходительно моим словам, словам мечтателя, предостерегающего вас против кантианцев, фихтианцев и философов природы. Когда вы услышите треск, треск, какого никогда в мире еще не слышали, то знайте, что это ударил германский гром. Тогда на немецкой сцене разыграется драма, по сравнению с которой Французская революция покажется мирной идиллией. Придет день, и другие нации соберутся вокруг Германии, словно зрители в амфитеатре, чтобы наблюдать великий бой гладиаторов». Молодой Карл Маркс выразил это пророчество другими словами: «Однажды утром Германия проснется и увидит себя в плену европейского декаданса, после освобождения от которого она сможет, наконец, достичь уровня европейской свободы».

Революция 1848 года в Австрии и Германии оказалась неудачной. Сражавшиеся за свою свободу чехи и венгры были побеждены. Для борьбы с храбрыми венграми австрийские власти были вынуждены призвать на помощь царские войска. Кошут бежал в Соединенные Штаты. Немецких революционеров было немного, и еще меньше было среди них реалистов. «Даже от пангерманского обсуждения парламента, – говорит Томас Манн, – веяло духом средневекового империализма, духом воспоминаний и Священной Римской империи». Роберт Блюм, борец за права поляков, попал в руки австрийцев и был расстрелян. Ф.Т. Фишер, убежденный либерал, был глубоко разочарован и покинул Германию, став профессором Цюрихского университета. Рихард Вагнер, бывший в молодости революционером, бежал в Швейцарию, Фердинанд Фрейлиграт, страстно воспевавший в своих стихах свободу и революцию, – в Англию. Лучшие немцы, с горечью говорил Томас Манн, всегда жили в изгнании. Германская мечта о свободе и равенстве, пел Гейне, «оказалась лишь пузырями пены». Немцы подчинились своим автократическим правителям и нашли убежище в романтизме, идиллиях и грезах, коими их в изобилии потчевали писатели и поэты. Ничто не характеризует лучше этот период, чем молитва Мёрике: «О мир, оставь меня, оставь меня в покое!»

Немецкая нация оставалась добросердечной и дружелюбной до тех пор, пока на политическом горизонте не появился Бисмарк. Не все немцы радостно приветствовали его успехи. Как всегда, меньшинство нации сразу увидело угрожавшую стране опасность. Барон Людвиг фон Герлах, человек глубоко религиозный, был очень опечален войной Бисмарка с Данией, «греховной братоубийственной войной» с Австрией, аннексией Ганновера – событиями, сделавшими его непримиримым противником железного канцлера. Пруссия, публично заявил барон, «бесстыдно нарушила десять заповедей, замутила свою душу пороком ложного патриотизма и запятнала им свою совесть». Военная политика Бисмарка казалась фон Герлаху возрождением агрессивной политики Фридриха в XVIII веке, и он советовал заменить лозунг Фридриха «Каждому свое» на лозунг «Хватай что можешь». Поэт и автор коротких рассказов Теодор Шторм, назвавший в 1862 году «реакционное» прусское правительство «омерзительным», два года спустя заявил: «Аристократия (и церковь) – это яд в крови нации». В том же 1864 году Шторм говорил о «грабительской политике Бисмарка» и пришел в ярость, когда пруссаки оккупировали его родину – Шлезвиг-Гольштейн.

Константин Франц сказал, что пруссачество не обладает духовными качествами, необходимыми для создания новой Германии, и что Германская империя под началом Пруссии – это абсурд. Смог бы Гете написать своего «Фауста», если бы был пруссаком? Не лучше ли Гумбольдт чувствовал себя в Париже, чем в Берлине?

Ницше, который в то время был молод, здоров и близок к Гете и Шопенгауэру, сказал, что в 1870 году Германия обменяла германский дух на Германскую империю. Он назвал эру Бисмарка эрой немецкой глупости, заинтересованной исключительно в сохранении власти. Как можно назвать великим государственного деятеля, спрашивал Ницше немцев, который заставил заниматься высокой политикой народ, совершенно к этому не готовый и не приспособленный, который возбуждает в народе страсть к бездеятельности и алчности, подрывает его совесть, делает его разум узким, а вкус «национальным»? Он предсказал, что немцам придется в будущем долго за это расплачиваться.

В своем первом романе «Будденброки», написанном в самом начале XX века, Томас Манн сравнил школу в своем родном Любеке до и после 1870 года. В старой школе царил дух «радостного идеализма», и этот дух начисто исчез после прихода Бисмарка и утверждения профессора доктора Вулике главой любекских школ. Он принес в Любек новые идеи: «Авторитет, долг, власть, служба, карьера. Школа стала государством в государстве, где не только руководители, но и ученики чувствовали и считали себя чиновниками». После первого разгрома Германии Генрих Манн сказал, что «Германия, едва успев объединиться, сразу начала отрицать идею свободы и самоопределения других наций. Германский порыв к единству попал в руки склонных к насилию людей, затоптавших слабые ростки демократии».

Очень милый и душевный писатель Богумил Гольц в период до 1870 года благодарил Бога за то, что германский гений развивается космополитически, и умолял немцев не менять этого счастливого положения вещей на национальный фантом твердолобости и высокомерия. Но именно так и случилось в 1871 году. Бисмарку было мало создания Германской империи, провозгласить ее обязательно надо было в Зеркальном зале Версальского дворца, ибо поверженная Франция должна была на собственной шее ощутить тяжесть прусского сапога. (Это унижение не было забыто Клемансо. Возмездие пришло в 1918 году, когда побежденной Германии пришлось подписать унизительный мир в том же зале Версальского дворца.) Более того, Бисмарк не удовлетворился включением Эльзаса в провозглашенное государство, он отобрал у Франции провинцию Лотарингию. Артюр Рембо, которому в то время не исполнилось семнадцати лет, пророчествовал гибель Германии, утверждая, что чем сильнее нация самоутверждается, тем ближе она к своему упадку. «Когда нация начинает завоевывать и покорять других, она совершает самоубийство».

Ницше, тогда еще молодой и душевно здоровый, писал в 1873 году: «Великая победа – это великая опасность. Из всех последствий нашей последней войны с Францией самым худшим является ошибочное мнение, будто победу одержала также и немецкая культура. Это катастрофическое безумие, так как оно может превратить нашу победу в сокрушительное поражение, в уничтожение германского духа во имя учреждения Германской империи».

Империя, созданная Бисмарком, представляла интересы исключительно династии Гогенцоллернов и прусских юнкеров. Слова Бисмарка о том, что, когда речь идет об интересах Пруссии, ему неведомо слово «справедливость», показывают, что он был предтечей Гитлера, хотя и более умеренным, чем бесноватый фюрер. Насытившись тремя войнами, он попытался закрепить добытое, заключив циничный страховочный договор с Россией против Австрии после того, как заключал пакт с последней, направленный против России. Но в политических вопросах он неизменно оставался диктатором. Германский рейхстаг был не более чем пустым фасадом. Парламентарии и журналисты, любил повторять Бисмарк, не должны лезть в высокую политику, ибо только посвященные могут по-настоящему в ней разбираться. Первый император Вильгельм I душил революцию 1848 года, а в 1862 году, будучи королем Пруссии, сопротивлялся любым попыткам изменения конституции, которые, как он выражался, «сделают его рабом парламента». Железо и кровь сделали Германию великой. Немцы все больше и больше проникались идеями автократии.