Третий рейх

— Зачем?

— Иначе солнце расплавит твои предохранители, — заверил он.

Я засмеялся и пригласил его поплавать вместе.

Мы проплыли какое-то расстояние по прямой, стремясь как можно дальше отплыть от берега, и в конце концов оставили позади первую полосу купальщиков. После этого мы повернулись лицом к пляжу: отсюда берег и сгрудившиеся на нем люди выглядели по-другому.

Когда мы вернулись, он каким-то странным голосом посоветовал мне намазаться кокосовым кремом.

— Кокосовый крем и побыть в темноте, — пробормотал он.

Я разбудил Ингеборг намеренно грубо, и мы ушли с пляжа.

Под вечер у меня поднялась температура. Я сказал об этом Ингеборг. Она мне не поверила. Когда я продемонстрировал ей свои плечи, она велела мне приложить сверху мокрое полотенце или принять холодный душ. Ее дожидалась Ханна, и, похоже, она торопилась оставить меня в одиночестве.

Какое-то время я рассматривал игру, не в силах что-либо предпринять; свет раздражал глаза; гостиничный гул навевал сон. Я заставил себя выйти на улицу и отыскать аптеку. Под палящим солнцем я бродил по старым улочкам в центре городка. Не помню, чтобы мне встретились туристы. Да, по-моему, мне вообще не попалась по пути ни единая живая душа. Только парочка спящих собак. Да девушка, обслуживавшая меня в аптеке, и старик, сидевший в тени портала. Зато на Приморском бульваре народу было столько, что невозможно было протиснуться, не прибегая к помощи плеч и локтей. В районе порта открыли небольшой парк аттракционов, и все, словно завороженные, повалили туда. Просто безумие какое-то. На каждом шагу попадались лотки уличных торговцев, которые в любую минуту мог смыть мощный людской поток. Я поспешил вновь затеряться на улочках старинного центра и, сделав круг, вернулся в гостиницу.

Там я сразу разделся, опустил жалюзи и намазался кремом. Все тело у меня пылало.

Уже лежа в постели, без света, но с открытыми глазами, я попытался перед сном восстановить в памяти события последних дней. Потом мне приснилось, будто у меня уже нет жара и мы с Ингеборг лежим в этой самой кровати и читаем, каждый свою книгу, но в то же время мы с ней вместе, то есть я хочу сказать, мы оба уверены, что мы вместе, хотя и погружены в чтение своих книг, мы оба знаем, что любим друг друга. И вдруг кто-то скребется в дверь, и вскоре мы слышим снаружи голос: «Это Флориан Линден, выходите немедленно, вашей жизни угрожает огромная опасность». Ингеборг сразу отбрасывает книгу (та падает на ковер, и обложка у нее отрывается) и смотрит на дверь. Что касается меня, то я не двигаюсь с места. По правде говоря, мне так уютно в постели, и кожа у меня такая гладкая и прохладная, что мне кажется, беспокоиться не о чем. «Ваша жизнь в опасности», — повторяет голос Флориана, с каждым разом он все больше удаляется и уже доносится будто бы из конца коридора. Действительно, вскоре мы слышим, как приближается лифт, как его двери с металлическим лязганьем сначала открываются, а затем захлопываются, и он увозит Флориана Линдена на первый этаж. «Он пошел на пляж или в парк аттракционов, — говорит Ингеборг и быстро одевается. — Я должна его найти, подожди меня здесь, мне необходимо с ним поговорить». Я конечно же не возражаю. Но, оставшись в одиночестве, не могу дальше читать. «Какая опасность может угрожать человеку, находящемуся в закрытой комнате? — произношу я вслух. — Что о себе возомнил этот горе-сыщик?» Раздражаясь все больше, я подхожу к окну и разглядываю пляж, думая отыскать на нем Ингеборг и Флориана Линдена. День клонится к вечеру, и на берегу виден только Горелый, выстраивающий свои велосипеды под красноватыми облаками и луной цвета кипящей чечевичной похлебки. На нем одни короткие штаны, и он далек от всего, что его окружает, то есть от моря и пляжа, от парапета на бульваре и теней, отбрасываемых зданиями гостиниц. На мгновение меня охватывает страх; я понимаю, что там мне уготованы опасности и смерть. Просыпаюсь весь в поту. Жара как не бывало.

27 августа

Утром, проиграв и описав на бумаге два первых этапа операции, в ходе которой камня на камне не останется от изысканий Бенджамина Кларка ( Waterloo, N 14) и Джека Корсо (The General,N 3, т. 17), где оба не советуют создавать более одного фронта в первый год войны, я спустился в бар гостиницы в прекраснейшем расположении духа, переполняемый желанием читать, писать, плавать, пить, смеяться — в общем, заниматься всем тем, что служит явным признаком здоровья и жизнерадостности. По утрам бар бывает не слишком заполнен, поэтому я захватил с собой книгу и папку с ксерокопиями статей, необходимых мне для работы. Книга была не что иное, как роман К. Г. Wally, die Zweiflerin, [20] однако, поскольку я был внутренне возбужден и переполнен радостью, оттого что провел утро с пользой, мне не удалось сосредоточиться на чтении, равно как и на изучении статей, которые я — буду уж откровенным до конца — намереваюсь опровергнуть. Так что я принялся разглядывать публику, сновавшую между рестораном и террасой, и с удовольствием попивал пиво. Когда я уже собирался вернуться в свой номер, где при известном везении мог бы набросать черновик третьего этапа (весна 1940 года, без сомнения, один из самых важных туров), появилась фрау Эльза. Увидев меня, она улыбнулась. Улыбка была странная. После чего, наскоро отделавшись от клиентов, можно сказать, прервав их на полуслове, она присела за мой столик.

20

«Валли сомневающаяся» (нем.).Роман немецкого писателя Карла Гуцкова (1811–1878).

Она выглядела уставшей, но это ничуть не портило ее лицо с правильными чертами, сияющие глаза.

— Никогда не читала, — сказала она, взглянув на обложку книги. — И даже не слышала про такого писателя. Современный?

Я с улыбкой покачал головой, сказав, что автор жил в прошлом веке. Он уже умер. Мы пристально посмотрели друг другу в глаза, не сопроводив свои взгляды ни единым словом.

— О чем эта книга? Перескажите мне сюжет. — Она указала на роман К. Г.

— Если желаете, я могу дать вам ее почитать.

— У меня нет времени на чтение. По крайней мере, летом. Но вы могли бы рассказать мне ее. — В ее голосе, по-прежнему нежном, зазвучали повелительные нотки.

— Это дневник одной девушки по имени Валли. В конце она кончает жизнь самоубийством.

— И все? Какой ужас.

Я засмеялся:

— Вы же спрашивали, о чем книга. Возьмите, потом вернете.

Она задумчиво взяла томик в руки.

— Девочки любят вести дневник… Терпеть не могу эти драмы… Нет, я не буду ее читать. У вас нет чего-нибудь повеселее? — Она открыла папку и увидела ксерокопии статей.

— Это не то, — поспешно объяснил я. — Тут ничего интересного.

— Я вижу. Вы читаете по-английски?

— Да.

Она сделала движение головой, словно показывала, что рада это слышать. Затем закрыла папку, и какое-то время мы сидели молча. Ситуация, по крайней мере для меня, становилась все более неловкой. Самое удивительное состояло в том, что по всем признакам она не торопилась уходить. Я лихорадочно подыскивал про себя подходящую тему для разговора, но в голову ничего не приходило.

Неожиданно мне вспомнилась сцена, произошедшая лет десять-одиннадцать назад. Фрау Эльза отделилась от публики, собравшейся на праздник в честь не помню кого, пересекла Приморский бульвар и исчезла на пляже. Тогда на бульваре не было фонарей, как сейчас, и достаточно было сделать пару шагов, чтобы вступить в зону полной темноты. Не знаю, заметил ли кто-нибудь ее бегство, по-моему, — нет, праздник был шумный, все пили и танцевали на террасе, включая даже прохожих, которые случайно оказались здесь и не имели никакого отношения к гостинице. Так или иначе, но никто, за исключением меня, ее не хватился. Не знаю, сколько времени прошло, когда она вновь появилась; думаю, что довольно много. Причем вернулась она не одна. Рядом с ней, держа ее под руку, шел высокий и очень худой мужчина в белой рубашке, которая билась на ветру так, словно под ней находились одни кости, а вернее, одна большая кость, длинная, как флагшток. Когда она пересекла бульвар, я узнал его: это был хозяин гостиницы, муж фрау Эльзы. Поравнявшись со мной, она поздоровалась по-немецки. Никогда не видел улыбки печальней.

И вот теперь, десять лет спустя, она улыбалась точно так же.

Недолго думая, я сказал ей, что она очень красивая женщина.

Фрау Эльза непонимающе взглянула на меня и тут же рассмеялась, но очень тихо, так что ее смех вряд ли могли расслышать за соседним столиком.

— Это правда, — настаивал я; страх показаться смешным, который я обычно ощущал всякий раз, когда общался с ней, исчез.

Внезапно посерьезнев и, видимо, поняв, что я тоже говорю серьезно, она сказала:

— Вы не единственный, кто так считает, Удо; должно быть, так оно и есть.

— Вы всегда такой были, — уже не сдерживаясь, выпалил я, — хотя я имел в виду не только физическую красоту, которая бесспорна, но и ваш… ореол, атмосферу, возникающую вокруг самых простых ваших действий… Вашу молчаливость…

Фрау Эльза засмеялась, на сей раз откровенно, так, будто услышала что-то очень забавное.

— Извините меня, — тут же спохватилась она, — я смеюсь не над вами.

— Не надо мной, но над моими словами, — рассмеялся я в ответ, показывая, что ничуть не обиделся. (Хотя, по правде говоря, немного обижен был.)

Мое поведение, кажется, понравилось фрау Эльзе. Я подумал, что, сам того не желая, задел ее скрытую рану. Очень может быть, размышлял я, что за фрау Эльзой ухаживает некий испанец и, возможно, она вступила с ним в тайную связь. Муж наверняка подозревает что-то и страдает; не в силах бросить любовника, она в то же время не находит в себе решимости расстаться с мужем. Сохраняя верность обоим, она винит во всех бедах свою красоту. Для меня фрау Эльза была словно яркое пламя, озаряющее все вокруг, хотя изначально ясно, что рано или поздно оно иссякнет и потухнет; или словно вино, которое, смешавшись с нашей кровью, исчезает как таковое. Красивая и недоступная. К тому же изгнанница…Это последнее обстоятельство выглядело наиболее загадочным.