Третья мировая Баси Соломоновны
Шрифт:
На мою беду папа был физиком…
В общем, мама схватила меня в охапку и потащилась поперек нивы народного образования (по медицинской, конечно же, части) выполнять очередное указание по пересадке. С одной борозды на другую…
Так вот — с пятого уже класса папа ни разу не поленился произнести:
— Ну что, сынок? — как обстоят у тебя дела в школе физико-математической?..
Пусть будет по-папиному…
Между школами английской и музыкальной. За год до физико-математической.
Прямо на краю траншеи. Почти в центре столицы мировой державы. На задворках, правда. Я уже говорил —
Как из учебника — классического цвета.
У художников этот цвет называется «капут мортум».
Потому что на lingua latina «caput mortum» — мертвая голова.
Именно такого цвета становится хорошо полежавший в земле череп.
Насколько мне хватает знаний, этот был женским.
Что уж точно — не раввинский.
Небольшой.
Но и не детский. По крайней мере, роднички закрылись задолго до наступления смерти.
Правильно вы говорите! — откуда бы мне, ребенку, было такое знать? Верно. И запомнить без специальных знаний такого нельзя — вихлявой детской памяти зацепиться не за что… Но легло в голову намертво — глазницы очень уж круглые… Потом, видимо, сопоставилось…
И еще… Я был весьма крупным ребенком. Хотя на память это совсем не влияет. Настолько крупным, что учительница по английскому даже жаловалась на меня — мол, не говорю, а… вещаю. Я тогда был крупнее даже Кольки Устиновича и Димки Бартоша. Недолго, правда. Уже в сентябре, на первом же уроке физкультуры, в шеренгу мне пришлось становиться не то третьим, не то даже пятым.
Но это уже — в другой школе. По-папиному выговаривать — слишком долго будет.
Было сухо и тепло. Береза распустилась. Ком земли рассыпался под лапой дракона. Вездесущий Юрка Василев соскользнул с гладкого лба caput mortum.
И вдруг испарился. И возник по ту сторону. Метрах в десяти от края.
Все происходящее с нами — неизбежное отражение прошлого.
Оно же смутно маячит в глубине зазеркалья.
А наше ego — глупое лишь зеркало.
Меня словно кто поманил. Я взлетел на вершину отвала… И тут ладонь, что манила, — растопырилась, уперлась в грудь. Стой, где стоишь!..
Я увидел, как Юрка со своей стороны земли показывает прямо мне под ноги выпученными глазами и указательным пальцем, выставленным вперед, словно лезвие перочинного ножика.
Я рассказал как-то моему младшему сыну, Кириллу. И подначил: «А нарисовать слабо?»
Он посидел полчаса, свесив язык на плечо… И неожиданно изобразил. Траншея, в разрезе. Нечто, в бороде и с пузом, стоящее на отвале грунта. «Типа папа». А по другую сторону, подальше от края, длинноволосый пацан, на полусогнутых. По моде. В широченных драных штанах, еле сидящих на заднице, и потому множеством складок сползающих книзу, в область кроссовок.
Конечно же в роли дракона он накарябал себя.
Но главное! — понял все много лучше…
Через центр рисунка и, видимо, по линейке чем-то красным, незримо тонким, едва касаясь бумаги, прочерчены были три абсолютных прямых. От глаз пацана и кончика вытянутого вперед указательного пальца.
Прямые сходились в точку. Под ноги чучелу, знаменующему меня…
Именно так, в точку, сходятся лучи из драконьего когтя и красных, углем горящих глаз… По незримым жестким прямым.
Прожигая пространство. И время.Дети разбираются в этом лучше.
Как сейчас помню — ничуть не удивился. Присел на корточки и деловито принялся разглядывать невиданный прежде предмет.
Честно скажу — не помню, были в том черепе зубы или нет… Просто не помню.
Обычно они с виду совершенно живые. Сто, двести, триста лет… Жемчуг тускнеет много быстрее одной человеческой жизни. А зубы… На просвет полупрозрачные. Розоватые. Чаще янтарные. А не то — ослепительно белые. Сто, двести, триста лет… Пусть даже тысяча — цвет все тот же. И блеск. Можно даже сказать — сияние. А взять за темя и слегка потрясти, слышно, как бодро они шуршат в мертвых своих гнездах.
И мурашки бегут вдоль хребта — от копчика до затылка.
Страшно не было, и я взял его в руки. Коричневато-желтый. Коробчатый. Небольшой — не больше подарка с «кремлевской» елки. Странно внушительный. И на удивление легкий. Как пористая шоколадка «Слава», из того же подарка.
Глазницы, показавшиеся огромными, округлыми воронками, утекали вовнутрь. И утягивали за собой взгляд. В темноту. В самую тайну. Во вместилище нескончаемых снов.
Через fissura orbitalis superior — глазничную верхнюю вырезку, идущую от внешнего края quadrantis superior lateralis вглубь — в медиальную область — в самую что ни на есть середину…
И тут Юрка Василев крикнул мне с той стороны:
— Видишь, как на тебя смотрит? Запоминает…
Вихрь раскаленных песчинок дунул по коже. Я отшвырнул от себя коробчатый коричневато-желтый предмет… И он пустотой темени стукнулся о какой-то булыжник.
Словно с плеча на каменный пол перед печкой скинули сухой сосновый чурбан.
И от этого ни на что не похожего звука — звонкого и одновременно глухого — я пришел в еще больший ужас. Белоглазый, пещерный, тупой.
Крылья носа бешено поднялись. Горошины большого пота покатились по лицу и спине. Ярость свекольной кровью расперла одиннадцатилетнее тело.
В три прыжка подскочил я и ударил сверху ногой.
Сильно ударил — с расчетом услышать сухой ореховый треск и ощутить под подошвой сминающуюся скорлупу.
Ничего. Только боль в плюсне и голеностопном суставе.
Мне вдруг почему-то вспомнилось, что я очень крупный ребенок. Я подпрыгнул и сверху, обеими ногами, обрушился на коричневатую желтизну caput mortum…
Дракон исчез.
На том месте, откуда он испарился — по ту сторону разъятой земли, — я увидел небольшую толпу.
Душ не больше пятнадцати. Какие-то нездешние. Длинно и по-чудному одетые. Бороды. Долгие, тонкокудельные. Пятна серой и рыжеватой пакли. Медленно шевелятся на теплом весеннем ветру. Несколько лиц выделяются явно. Один — отчетливо помню — на костыле, без ноги. В локоть ему вцепился, повиснув, другой, согнутый пополам. А еще один — совсем без бороды, с открытым и выбритым, как яйцо, лицом. В чем-то буржуйском. При котелке. Такая круглая шляпа, зализанная словно мороженое. Буржуй глядит на меня ласково мелкими маслинами озорных насмешливых глаз. И, как бы дразня, поддергивает мизинцем толстенную золотую цепь. Надежности пущей ради, завешен ею тугой, облегающий чрево темно-вишневый жилет.