Третья рота
Шрифт:
Она говорит:
— Я вас беру к себе в палату. Хоть несколько дней будете напоминать мне о прошлом.
Она привела меня в свою палату, дала мне ещё своё ватное одеяло. (У всех по одному. Влажно, сыро. Рядом со мной каждую ночь по два, по четыре умирают.) Носит мне консервы, конфеты… и все как-то странно смотрит на меня и целует. Её жених, как и я, учился в сельскохозяйственной школе.
У меня на груди, после тифа, абсцесс — и меня переводят в хирургический госпиталь, расположенный в греческой духовной школе, или семинарии.
В госпитале среди раненых лежали и красные из
Красные вот-вот захватят Одессу. Эвакуация.
С одним красноармейцем я очень подружился. Он признался мне, что он коммунист и что у него есть документы из ячейки, хотя я и отрекомендовался ему как бывший петлюровский юнкер. (Этот товарищ потом учился со мной в Артемовке [17] ). Он был схвачен белыми и мобилизован. Один из офицеров части пронюхал, что он коммунист, но не имел неопровержимых фактов и вроде бы случайно прострелил ему ногу. Ногу ампутировали.
17
Университет им. Артёма — высшее учебное заведение, созданное в 1922 г. для подготовки кадров руководящих, партийных и профсоюзных работников.
Когда меня хотели, как «юнкера», эвакуировать в Египет, он не советовал мне ехать, сказал, что я такой же юнкер, как он деникинец. И я остался.
Корабли Антанты бьют по красным лавам…
Над городом свистят снаряды…
Красные близко…
Привозят раненых офицеров, их начали теснить на окраинах.
Один кавалерист колотит обрубками рук в живот сторожа, который от ударов только подпрыгивает всем телом на койке…
Офицеры, которых не успели эвакуировать, лежат бледные, бледные…
А один офицер не выдержал и сказал:
— Ух… страшно…
Мы глядим из окна на улицу, её перебегают фигурки людей со штыками. Некоторые, не успев перебежать, падают. В тревожной круговерти боя они лежат ужасающе неподвижные. Стрельба не прекращается.
И вот открывается дверь и входят матросы с красными бантами на груди. Они спокойные, подтянутые и корректные.
— У вас офицеры есть?
Они никого не взяли. Только посмотрели документы и ушли.
Февраль 1920 г.
При Четвёртой стрелковой Галицийской бригаде, которая перешла к красным, из пленных петлюровцев и деникинцев формируется два полка: 1-й Черноморский и конный Запорожский. Я вступаю в 1-й Черноморский.
Команда украинская. Все старшины и казаки ходят с трезубцами на фуражках. Полковое знамя — желтоголубое. Деникинские офицеры, конечно, теперь за «неньку Украину». Командир полка немец с трезубцем на фуражке. Он говорит:
— Я воевал за неньку Украину и буду за неё воевать до конца.
Я размышляю, какой же это красный полк. Да ведь это жёлто-голубое пекло, из которого я едва вырвался. Я надел на фуражку красную ленту.
Военкома в полку нет. А есть только военком
бригады.Он на митинге агитировал нас, чтобы мы вступали в ячейку.
— Я знаю, — говорил он, нервно отбрасывая со лба свой буйный чуб, — я знаю, что среди вас есть и такие, кто искал нас, но обстоятельства мешали…
Я едва не упал, забившись в рыданиях… Я же искал!..
А ночью старшины и казаки договариваются убить тех, кто запишется в ячейку. И никто в ячейку не записался.
Я тоже не записываюсь. Ячейки нет. Однажды нас повели в театр, где большевик на украинском языке стал говорить нам об истории Украины совсем не так, как я читал у Грушевского. Наш старшина-галичанин приказывает нам уйти из театра, потому что всё это «давно известное»…
Я не хотел, но должен был уйти. Приказ.
Когда был Шевченковский праздник, мы и галичане вышли на площадь с морем жёлто-голубых знамён, ни одного красного знамени не было.
Красные захотели разоружить нас, но почему-то не сделали этого. Они только ездили вокруг на грузовиках с пулемётами.
Мы перешли на Итальянский бульвар, в дом быв [шей] военной школы.
Однажды на муштре один старшина, бывший деникинец, закричал на казака:
— Молчать! Без разговоров!
Я, несмотря на то что находился в строю, сказал этому старшине:
— Это вам не деникинская армия, а красная. И пожалуйста, говорите по-украински, потому что вы в украинской части.
Он пошёл и пожаловался на меня куренному. Куренной, пузатый и спокойный, зовёт меня. Читает мне нотацию. Взволнованно и гневно я ему говорю:
— Пане куренной (у нас говорили не «товарищ», а «пане»), я ж так не могу!
Тогда он ласково мне улыбнулся, наклонился ко мне и тихо сказал:
— Ещё рано!.. Но вы ведь понимаете?.. Подрыв дисциплины…
Да, меня, как юнака, назначили ротным.
Однажды ночью в караулку вбегает этот куренной и говорит мне (я был начальником караула):
— Вот вам патроны! Нас хотят разоружить коммунисты. Так вы, пане Сосюра, глядите… Стреляйте до последнего!
Я сказал: «Добре….»
Никто нас разоружать не пришёл.
Выступаем на охрану Днестра в Тирасполь.
По городу мы шли с огромным жёлто-голубым флагом, рядом с которым трепыхался маленький красный.
В Тирасполе бригада Котовского, которую мы сменили, взялась за оружие. Они решили, что мы петлюровцы.
И не ошиблись.
Старшины агитируют против соввласти. Казаки — телята.
Приехали военком полка т. Обушный и его секретарь т. Прудкий.
Прудкий надел на фуражку трезубец и ходит среди казаков, слушает.
Я подошёл к нему и рассказал всё. Он говорит:
— Ты хороший парень. Возьмём тебя к себе.
Он дал мне свидетельство от военкома, написанное красными чернилами, что я член культпросвета полка. И я стал политработником. И почему-то отдал винтовку.
Я организовал читальню. Но казаки не хотят читать газет, а только распевают на улицах:
Ми гайдамаки, всі ми однакі…А старшины говорят:
— Я лучше протяну руку немцу, чем кацапу…