Третья рота

Сначала она возвращала меня к своим колотушкам, делая вид, что хочет разорвать кофточку на груди, и истерично зовя к себе.

Но потом я уже не возвращался, потому что, удрав однажды, увидел, что мать кофту не порвала, и я больше не верил ей.

Мне очень не нравилось, что она кричала на меня:

— Сукин сын!

Как-то я ей сказал:

— Мама! Зачем вы себя ругаете! Я же не сучкин, а ваш!

У матери были длинные, чёрные, цвета воронова крыла, волосы, и мой любимый братик Олег, глядя на них задумчиво-восторженно карими глазёнками, сказал однажды:

— Мама! Какие у тебя красивые волосы! Как у собаки!..

И снова Киев… Перрон, звонки…

Мы едем в Москву для проведения декады украинской литературы и искусства.

Сколько радости!

В Москве нас очень радушно и хорошо встречали — поэтов, певцов, артистов…

Русские очень любят украинцев, как и мы их, ведь мы братья.

Радостные возвращались мы в Киев…

И вот, как удар страшного и нежданного грома с безоблачного неба, редакционная статья в «Правде», в которой меня за стихотворение «Любите Украину», за любовь к Украине в «стягов багряном шуме», по сути, назвали националистом, ругали за то, что я будто бы пишу об Украине вне времени и пространства (а «алый шум знамён!..», «крики гудков») и что Украина — «меж братских народов, будто садом густым, сияет она над веками!»… Дело в том, что «Правда» критиковала первый вариант «Любите Украину», написанный в 1944 году, семь лет назад, где была строка: «Без неё — ничто мы, как пыль и дым, развеянный в поле ветрами», и этот вариант перевёл Прокофьев.

А в сборнике «Чтоб сады шумели», за который я был награждён Сталинской премией I степени, было напечатано стихотворение «Любите Украину», в котором строчку: «Без неё — ничто мы…» — я заменил строкой: «меж братских народов…», чтобы показать Украину не изолированно от своих социалистических побратимов и сестёр.

Но «Правда» била меня за первый вариант «Любите Украину», мол, под этим стихотворением подписались бы такие недруги украинского народа, как Петлюра и Бандера…

И сколько я ни говорил (когда меня стали бить во всеукраинском масштабе — все организации!.. — и даже во всесоюзном — искали в каждой республике своего «Сосюру» — ломали ему рёбра, били под дых, как меня на Украине), и сколько я ни говорил, что я выправил «Любите Украину», мне не верили и продолжали самозабвенно избивать.

Корнейчук на пленуме писателей Украины кричал на меня (наверное, с перепугу, потому что его тоже критиковали, но вежливо и в меру):

— За какой националистический грош вы продались?

А Малышко поместил в газете «Радянська Україна» целый подвал, доказывал, что раз я был в петлюровских бандах, значит, мне нельзя верить, что я на каждом решительном этапе становления советской власти на Украине «был не с нами».

Его статья, по сути, была идеологическим ордером на мой арест.

Малышко, как и Корнейчук, делал это, чтобы отвести огонь критики от себя и сконцентрировать на мне, потому что и его, как и Корнейчука, критика зацепила своим крылом.

Прожогин искал национализм в моей поэме «Отчизна» и «нашёл» его там, где я писал об Украине, хотя в этой поэме я с такой же любовью писал о Белоруссии, о России и Москве, как сердце Отчизны!..

Н. [85] дописался до того, что «Сосюра перестал уже быть примером для литературной молодёжи!».

85

Н. — криптоним употреблён по этическим соображениям.

Сразу же после появления в «Правде» статьи «Об идеологических извращениях» меня вызвал первый секретарь ЦК КПУ т. Мельников.

Он сказал мне, что я «представитель рабочего класса в украинской поэзии», что «у нас нет ни тени сомнения по отношению к вам».

В результате разговора с ним я написал покаянное письмо, которое было напечатано в «Правде».

А ещё перед этим приехал корреспондент прогрессивной газеты украинцев в Канаде, чтобы проверить, существую ли я ещё на свете, потому что националистические канадские газеты писали, будто я арестован, и меня с этим корреспондентом сфотографировали в ВОКСе [86] .

86

ВОКС — Всесоюзное общество культурных связей с заграницей.

Когда я приехал в Сталино, шла конференция молодёжи, на которой выступал секретарь Сталинского обкома КСМУ.

Он говорил о стихотворении «Любите Украину», о том, что под ним подписались бы Петлюра и Бандера.

Закончив речь, он сказал:

— А теперь слово имеет товарищ Сосюра!

Меня встретил электрический шквал аплодисментов…

Однажды грустный шёл я по Красноармейской возле Бессарабки. Улицу переходил юноша в городском костюме и с чемоданом в руках.

Наверное, студент.

Он подошёл ко мне и спросил:

— Вы — Владимир Сосюра?

— Я.

— Разрешите пожать вашу руку!..

Он пожал мне руку и, не сказав больше ни слова, быстро и взволнованно отошёл от меня.

Я так смутился своих радостных слёз, заливших мою душу, что даже забыл спросить, кто он такой.

Это пожала мне руку украинская молодёжь.

И только это удержало меня от сумасшествия или самоубийства, аплодисменты в Сталино и это рукопожатие…

Но сердце не выдержало, и у меня начались спазмы коронарных сосудов, а потом достигла своего апогея гипертония.

Однако это уже из области медицины, а не идеологии, и за это я прошу у вас извинения, дорогие мои читатели!..

Только медицина всё же связана с идеологией, вернее с идеологической борьбой и с любовью.

Сердце стало протестовать уже после ареста моей жены [87] , которую вызвали в Министерство государственной безопасности по телефону, когда меня не было дома.

Да. Сердце не выдержало и стало подавать грозные сигналы.

Личные мучения не столь уж интересны, хотя трудно сказать, где у нас начинается личное и где кончается общественное. Насколько прекрасен наш социалистический строй, при котором «я» каждого из нас слито воедино в общее «мы».

87

Мария Гавриловна Сосюра, жена поэта, была арестована в 1949 г. Находилась в заключении в течение шести лет.

Когда-то одна старая большевичка сказала мне:

— Переживайте всегда с народом. Если радость — она будет большей, а если горе — оно будет меньшим.

И в этом моё счастье, а может, и сила, что я ещё до совета старой большевички всегда переживал (и переживаю) с народом.

Я знал, что не у меня одного такое горе, тогда я ещё верил, что НКВД — меч диктатуры пролетариата и если Марию арестовали — значит, было за что.

Так говорила моя сознательность, а сердце кричало, и плакало, и билось о рёбра окровавленными крылами, как подстреленная птица.

И я страшно согнулся духовно, как поэт и как человек…

Это дало право С. К. сказать обо мне на поэтической секции: «Сосюра — уже смердящий труп».

Правда, товарищи, и даже Малышко (он иногда бывает хорошим), всыпали С. К. за меня.

А тот что-то бормотал, мол, сказал так для пользы литературы…

Но товарищи в переносном смысле сделали из С. К. «смердящий труп».

Это было ещё в эпоху «культа».

В Киев приехали русские писатели, и с ними — Назым Хикмет.

Это тоже было ещё при Сталине.