Третья столица

– Надежда Калитина, старшая, идет по всем комнатам, таща за собой шаль и книгу; в кабинете спит отец, надо будить к чаю; - из мезонина - в сумерках - видно мечущиеся верхушки сосен.
– "Все ерунда, все ерунда".

– По сугробам, зарываясь в снегу, - к обрыву, - к Лизе, - бежит сен-бернар, Лизин друг. Лиза треплет его уши, он кладет лапы ей на плечи и целит лизнуть в губы. Они идут домой, Лиза стряхивает снег - с шубки, с платья, с ботинок, с шапочки.
– Дом притих в первой трети вечера. Внизу, в гостиной на диване вдвоем сидят старшая Надежда и князь Павел Павлович Трубецкой. Лиза кричит:

– А-а, князь, князинька! я сейчас, - и бежит наверх, снять мокрое белье и платье.

Надежда знает, что губы князя - терпкое вино: самое вкусное яблоко это то, которое с пятнышком. Разговор, пока Лиза наверху, короток и вульгарен. Здесь не было камина и помещичьей ночи, хоть и был помещичий вечер, коньяк не жег холодом, от которого ноют зубы и который жжет коньяком, - здесь не утверждался - Иннокентием Анненским Лермонтов, но французская пословица - была та же.

– Ты останешься у нас ночевать?
– Останься.
– Я приду.

– Знаете, Надин, все очень пошло и скучно. Мне все надоело. Я запутался в женщинах. Я очень устал -

Лиза сбегает, - ссыпается - с лестницы.

– Лиза Калитина, здравствуйте.

– Здравствуйте, князька!
– а я была у обрыва, - как там гудит ветер! После ужина пойду опять, - пойдемте все! Так гудит ветер, так метет - я вспомнила нашу нижегородскую.

Надежда сидит на диване с ногами, кутается в шаль. Лиза садится в кресло, откидывается к спинке, - нет, не шахматная королева, - зеленая стрела зеленого горького лука. Князь расставил ноги, локти опер о колени, голову положил на ладони.

– Я задумал написать картину, - говорит князь, - молодость, девушка в саду, среди цветущих яблонь, - удивительнейшее, прекрасное - это когда цветут яблони, - девушка тянется сорвать яблоновый цвет, и кто-то, негодяй, вожделенно - смотрит на нее из-за куста: - пол-года, как задумал, сделал эскиз - и не хватает времени как-то... Очень все пошло...

– Обязательно пойдем после ужина к обрыву, - это Лиза.

– Что же, пойдемте, - это князь.

Из кабинета приходит генерал, кряхтит - добрый хозяин - здоровается, шутит: - давно не виделись, надо выпить коньячишка, - Лизе надо распорядиться, чтобы мама позаботилась об ужине повкуснее. За ужином князь чувствует, как тепло водки разбегается по плечам, по шее, - привычное, изученное тепло алкоголя, когда все кругом становится хрупким и стеклянным, чтобы потом - в онемении - стать замшевым. Генерал шутит, рассказывает, как мужики в России лопатки, те что на спине, называют крыльями: от водки всегда первым делом, тепло между крыльями; Лиза торопит итти к обрыву, - и князю нельзя не пойти, потому что в метели есть что-то родное яблоновому цвету - белым снегам цветения яблонь. Генерал недовольно говорит, что ему надо посекретничать с князем. Надежда повторяет: - "я иду спать, пора спать" -

Сосны шипят, шумят, стонут. Ничего не видно, снег поколена. У обрыва ветер, невидимый, бросается, хватает, кружит. С моря слышно - не то воет сирена, не то сиреною гудит ветер. Князь думает о яблоновом цвете, гуляет тепло алкоголя между обескрыленных крыльев. Там, у обрыва, стоят молча. Слушают шипение сосен. Лиза стоит рядом, плечо в плечо. Лиза стоит рядом, князь берет ее за плечи, поднимает ее голову, заглядывает в глаза, глаза открыты, Лиза шепчет: - "Как хорошо" - князь думает минуту минута как вечность, князь тоже шепчет: "моя чистота" - и целует Лизу в губы; губы Лизы теплы, горьковаты, неподвижны. Они стоят молча. Князь хочет прижать к себе Лизу, она неподвижна, - "моя милая, моя чистота, мое целомудрие" -

– Пойдемте домой, - говорит Лиза громко, глаза ее широко раскрыты, я хочу к маме.

Лиза идет впереди, почему-то очень деловито. Из прихожей генерал зовет князя к себе в кабинет. Лиза проходит наверх, Надежда стоит у окна в ночном халатике.

– Князь пошел спать?
– спрашивает Надежда.

Генерал закрывает двери кабинета поплотнее, крякает.

– Видите ли, князинька, хочу вам показать - не купите ли -

Генерал показывает князю серию порнографических фотографий, где мужчины и женщины в масках иллюстрировали всяческие человеческие половые извращения, - и князь краснеет, сизеет мучительно, ибо на этих фотографиях он видит себя, тогда в Париже, после Константинополя и Крыма, спасшего себя этим от голода.

–

Генерал говорит витиевато:

– Видите ли - нужда - жалованья не хватает - дети, дочери - вам - художнику -

Лермонтов не подтверждается Анненским этой метельной ночью. На самом ли деле, самое вкусное яблоко - это то, которое с пятнышком -

Лиза - наверху в мезонине - говорит Надежде, - Лизу Калитину впервые поцеловал мужчина, Лиза Калитина, как горечь березовая в июне, - Лиза говорит Надежде, - покойно, углубленно, всеми семнадцатью своими годами:

– Надя, сейчас у обрыва меня поцеловал Павел. Я его люблю.

У Надежды, - нет, не ревность, не оскорбленность женщины, - любовь к сестре, тоска по чистоте, по правде, по целомудрию, по попираемой кем-то - какой-то - справедливости - сжали сердце и кинули ее к Лизе - в об'ятия, в слезы

а - в -

с

Нет, не Россия. Конечно культура, страшная, чужая, - публичный дом в пятьсот лет, за стеной, у Толстой Маргариты и Тонкого Фауста. Внизу у печки, еще хранятся медные крюки для рыцарских сапог. В "Черном Вороне" - была же, была шведская гильдейская харчевня.

– Над городом метель. В публичном доме тепло. Здесь - богема теперь, вместо прежних рыцарей. Две девушки и два русских офицера разделись донага и танцуют голые ту-стэп: голые женщины всегда кажутся слишком коротконогими, мужчины костлявы. Музыки нет, другие сидят за ликером и пивом, воют мотив ту-стэпа и хлопают в ладоши, - там, где надо хлопать смычком по пюпитру. Час уже глубок, много за полночь.
– Иногда по каменной лестнице в стене, парами уходят наверх. Поэт на столе читает стихи. И народу, в сущности, немного, - в сущности, сиротливо, - и видно, как алкоголь - старинным рыцарем, в ботфортах - бродит, спотыкаясь, по сводчатому, несветлому залу.
– Ротмистр Тензигольский сидит у стола молча, пьет упорно, невесело, глаза обветрены - и только ветрами, и ноги трудились в обветривании. Местный поэт с русским поэтом весело спорят о фреккен из "Черного Ворона", - русский поэт, на пари заберется сегодня ночью к ней: к сожалению, он не учитывает что в "Черный Ворон", вернется он не ночью, а утром, после кофе у Фрайшнера.
– Николай Расторов, еще с вечера угодил в этот дом, с горя должно быть, - и как-то случайно уснул возле девушки: в нижней рубашке, в помочах, в галифе и женских туфлях на ногах, он спускается сверху, смотрит угрюмо на голоспинных и голоживотых четверых танцующих, подходит к поэтам и говорит:

– Ну, и чорт. Это тебе не Россия. Заснул у девки, а карманы - не чистили. Честность.
– Сплошной какой-то пуп-дом. Я успел тут со всеми перепиться - и на ты, и на мы, и на брудер-матер. Не могу. Собираюсь теперь снова выпить на вы послать всех ко - е - вангелейшей матери и вернуться в Москву. Не могу, - самое главное: контр-разведка. Затравили меня большевиком. Честность...

– Ну, и чорт с тобой, - брось, выпей вот. На все - наплевать.
– Даешь водки.

Ротмистр Тензигольский встает медленно, - трезвея, должно быть, всползая вверх по изразцам печи, - ротмистр царапает затылок о крюк для ботфортов, глаза ротмистра - растеряны, жалки, как головы галчат с разинутыми ртами.

– Сын - Николай...

И у Николая Расторова - на голове галченка: - тоже два галченка глаз, удивленных миру и бытию.

– О - отец?.. Папа.
–

– Утром в публичном доме, в третьем этаже, в маленькой каменной комнате, как стойло, - желтый свет. Здесь за пятьсот лет протомились днями в желтом свете тысячи девушек. В каменной комнате - нет девушки, здесь утром просыпаются двое, отец и сын. Они шепчутся тихо.

– Когда наступала северо-западная армия я ушел вместе с ней из Пскова. Запомни, - губернатор Расторов убит, мертв, его нет, а я - ротмистр Тензигольский, Петр Андреевич. Запомни.
– Что же, мать голодает, все по прежнему на Новинском у Плеваки?
– А ты, ты - в че-ке работаешь, чекист?