Третьяков

До сих пор речь шла в основном о долге, который должен был блюсти Третьякова. Долг перед родом, долг перед сословием, долг перед деловыми партнерами... Жизнь Павла Михайловича еще не достигла кульминационного момента, еще не появилось в ней настоящего дела, только-только начался период независимости от семейства. Этот период «первых полетов» вот-вот подойдет к концу. Но прежде чем это произойдет, прежде чем Павел Михайлович воспарит по-настоящему, его жизнь осветится новым солнцем. Этим солнцем станет Вера Николаевна, урожденная Мамонтова.

Семья в жизни Третьякова будет играть большую, едва ли не важнейшую роль. Она станет тем потаенным теремом, в котором можно укрыться, отогреться душой и почувствовать себя защищенным от всех житейских неурядиц. Семья сделается самой большой драгоценностью Третьякова, которую он будет ревностно прятать от чужих завистливых глаз.

Как говорилось выше, женился Павел Михайлович Третьяков поздно, в возрасте 32 лет. Говорилось и о том, что ему, как главе большого семейства, надо было наладить доставшееся от отца дело, найти достойную партию для сестер. Но была и другая причина позднего брака Третьякова, тесно связанная с особенностями его характера. Павел Михайлович долго искал то, что подходило бы ему... в совершенстве. Насколько это самое совершенство возможно в земной жизни.

Искал ли Третьяков женского общества до знакомства с Мамонтовой, случались ли у него увлечения или романы, исследователям неизвестно. Это тайна за семью печатями, и вряд ли когда-либо удастся проникнуть в нее. Исследователь Л.М. Анисов, основываясь на случайном сочетании фактов в биографии Третьякова, делает вывод, что у Павла Михайловича был роман, возможно, даже с «... замужней женщиной из круга ближайших знакомых семьи Третьяковых»383. Но на каких основаниях Анисов базирует свое умозаключение? Вот что он пишет в своей книге: «... первой картиной, купленной П.М. Третьяковым для своей галереи, была работа Н.Г. Шильдера “Искушение”. Молодая девушка возле постели умирающей матери отказывается от браслета, предлагаемого сводней. Думается, первое приобретение оказалось неслучайным». И добавляет: «... что-то весьма личное, по-видимому, было в этой картине для Третьякова... Если бы встретилась в его жизни бесприданница, которую бы он полюбил, думается, он женился бы на ней»384.

Эту фразу Анисов подкрепляет строками из первого завещания П.М. Третьякова, составленного в 1860 году перед поездкой за границу. Купец предполагает сумму 8186 рублей «... и что вновь приобретется в торговле на мой капитал... употребить на выдачу в замужество бедных невест, но за добропорядочных людей». Анисов посчитал это распоряжение П.М. Третьякова доказательством личного интереса Третьякова к некоей небогатой девушке. А поскольку в переписке Третьякова о ней не говорится ни единого слова, Анисову видится порочная связь купца с замужней дамой, которую не следует компрометировать. Вот только... выводы исследователя недостаточно обоснованны.

На пороге смерти, а также перед большими жизненными испытаниями человек как никогда глубоко задумывался о загробной участи своей души. В купеческих завещаниях нередко значатся большие суммы, отписываемые на благотворительность. И попытка Третьякова облагодетельствовать бесприданниц с формулировкой «на выдачу в замужество бедных невест» есть не что иное, как... шаблонная форма, встречающаяся в огромном количестве купеческих завещаний последней трети XIX — начала XX столетия. Так, Г.Н. Ульянова, исследуя предпринимательскую благотворительность тех времен, в конце книги приводит большой список жертвователей. На нужды «бедных невест» жертвовало более 13 % упомянутых в этом списке лиц, среди которых — не только мужчины, но и женщины385. С тем же успехом Третьяков мог завещать деньги не на бедных невест, а на стипендии в мещанских училищах либо на призрение вдов и сирот — думается, у него не было причин беспокоиться о бедных невестах больше, нежели о прочих неимущих людях. Кроме того, между моментом, когда Третьяков высказывает желание оставить за собой картину Н.Г. Шильдера (1856), и его поездкой за границу (1860) пролегает около четырех лет. Для того чтобы сопоставить столь отдаленные события, надо обладать немалой фантазией или... желанием сделать нарочито скандальный вывод. Если бы у Третьякова действительно был роман, это непременно отрицательно сказалось бы на его отношениях с друзьями и как следствие неминуемо отразилось бы в переписке. Павел Михайлович являлся в высшей степени занятым человеком, ему не всегда удавалось выкроить время на общение с друзьями. Связавшись с женщиной, он был бы принужден выкраивать на нее время. Но откуда он мог брать это время, кроме как из общения с друзьями? Он стал бы с ними реже встречаться, вызвав с их стороны целый град упреков в невнимании и пренебрежении дружеским долгом, а возможно, и нравоучительных наставлений со стороны более опытных, женатых людей... Ничего этого в переписке Третьякова с друзьями-толмачевцами нет. Кроме того... не следует забывать о характере Третьякова, о его скрытности. Павел Михайлович никогда не стал бы демонстрировать окружающим свои тайные симпатии в столь явной форме, как приобретение картины, тем более она была первой и долгое время не могла «затеряться» в собрании, так как никакого собрания еще не существовало.

Слова Л.М. Анисова, относящиеся к личной жизни молодого П.М. Третьякова, не следует воспринимать всерьез, так как его предположение не получило достаточной документации и не встречает подтверждения в источниках.

Разумеется, Третьяков был живым человеком из плоти и крови. Пламя внутреннего огня, то затухавшее, то разгорающееся, требовало удовлетворения, жаждало ответного огня. Наверняка Павел Михайлович увлекался женщинами, мог в кого-то влюбляться. Но вместе с тем он был человеком нравственным и воспринимал отношения между мужчиной и женщиной серьезно, как и подобает христианину. То есть не потакая всякой ударившей в голову страсти. Свидетельств о его легковесном отношении к женщинам не сохранилось. Зато имеются достаточно веские основания говорить о его нравственной твердости в этом вопросе. А.Г. Горавский, сошедшийся с П.М. Третьяковым как раз в 1856 году, двадцать один год спустя напишет ему, вспоминая время их первого знакомства: «... ценю достойного моего Павла Михайловича за полезные два, три слова, которые навсегда послужили мне в пользу вообще (в нравственно-научную житейскую сторону) »386. Думается, прозвище Архимандрит Тре- тьяков получил от Медынцева благодаря этой нравственной твердости в вопросе отношения с женщинами, а вовсе не из-за «иконописного» облика.

В силу жизненного опыта, который был приобретен, среди прочего, в общении с женатыми друзьями, Павел Михайлович признавал возможную слабость... за другими, справедливо считая при этом, что, даже потакая слабости, надо знать пределы. Об этом говорит письмо Павла Михайловича художнику

А.А. Риццони — человеку влюбчивому, «не вылезавшему» из кратковременных романов. В марте 1865-го Третьяков пишет: «... письмо Ваше от 9 марта из Рима, любезнейший мой Александр Антонович, доставило мне величайшее удовольствие. Хотя Вы и скучаете, но вижу из него, что не праздно проводите время; только вот насчет девочек прихожу в сомнение: не слишком ли уж очень? Всякое излишество вредно »387. В феврале того же года Третьяков напоминает Риццони: «... как Вы ведете себя насчет известнаго предмета? Не мое бы дело делать Вам нравоучения, да это из-за желания добра Вам — не очень увлекайтесь! Берегите здоровье и, главное не женитесь на иностранке, как иные сделали»388.

Павел Михайлович на протяжении многих лет искал такую женщину, на которую откликалась бы его душа, а не только тело. И Господь сделал ему такой подарок за долготерпение.

Обстоятельства, при которых Павел Михайлович познакомился с Верой Николаевной, можно проследить по воспоминаниям их дочерей. Но прежде чем продолжить рассказ о Третьякове, опираясь на их свидетельства, следует уяснить, кто из двух авторов — А.П. Боткина или В.П. Зилоти — более точен в изложении «семейных» вопросов.

Мемуары Боткиной — на первый взгляд более основательные, приведенные в определенную систему, — базируются главным образом на документальных свидетельствах. При этом Боткина в целом ряде случаев... «боится» доверять своей памяти: то ли опасаясь сказать лишнее, то ли не будучи вполне уверенной в точности воспоминаний. Работу над мемуарами она начала в возрасте 70 лет, когда многие детали могли уже частично стереться из памяти за давностью событий. Получается странная вещь: собственно воспоминания, принадлежащие Александре Павловне, — это довольно незначительная часть книги о Третьякове, тонкий слой связующего раствора между солидными «кирпичиками» документальных данных. Там, где документы неточны или ошибочны, вслед за ними ошибается и Боткина. Там, где их нет и где единственная возможность изложить информацию заключается в ее припоминании, Боткина чувствует себя несколько неуверенно, излагая информацию сжато и стараясь поскорее перейти к новому «кирпичику» документа. Впрочем, в книге есть отдельные места, где она забывает о своей боязни и щедро делится собственными воспоминаниями. Таким «живым» материалом наполнены главы о художниках и об их отношениях с Павлом Михайловичем, о личностных особенностях ее отца. Так, Александра Павловна хорошо помнит живописцев, посещавших дом Третьякова, и некоторые обстоятельства их общения с отцом. Работая с мемуарами Боткиной, нужно иметь в виду еще одну их особенность: есть целый ряд аспектов жизни П.М. Третьякова, которые в тексте книги не затрагиваются вовсе или затрагиваются весьма незначительно. Александра Павловна получила предложение написать воспоминания в 1937 году, и когда она работала над ними, ее окружала зрелая советская реальность. Разумеется, она ничего не упоминает о месте Церкви в жизни ее семьи, относительно мало — гораздо меньше и суше, нежели о меценатстве, — пишет о благотворительной деятельности, на которую у ее родителей уходило немало времени и сил. Впрочем... Александру Павловну в этом винить нельзя. В середине 1930-х пролетарский интернационализм сменился советским патриотизмом. Появились возможности — пусть и скромные — размышлять о русской истории, русской культуре. О дореволюционных деятелях. Из- под спуда появились на свет мемуары Боткиной, повествующие, среди прочего, и о тех реалиях, которые окружали ее с детства. Александра Павловна работала как «реабилитатор» своего отца, ее воспоминания крайне дозированны и аккуратны. Ей было чего опасаться: внук Сергея Михайловича Третьякова и ее близкий родственник, С.Н. Третьяков, был обвинен в шпионско- диверсионной деятельности. Его дело рассматривалось в рамках процесса над «Промпартией» (1930). А там всем обвиняемым был вынесен смертный приговор. Его заменили на длительные сроки тюремного заключения, однако... Боткиной предстояло очень аккуратно оправдать свою семью, в том числе — неизбежно — опуская некоторую информацию.

В отличие от А.П. Боткиной, В.П. Зилоти гораздо больше полагается на собственную память. Возможно, это произошло в силу того, что у нее под рукой не было такой массы документального материала, как у ее сестры, а может быть, из-за особенностей самой памяти или благодаря внимательному отношению ко всему, что касалось жизни семейства. Воспоминания Вера Павловна писала также в преклонном возрасте, начав работу с ними чуть раньше, чем сестра, летом 1936 года, когда ей было 69 лет; последние строки были написаны летом 1939-го; к сожалению, Вере Павловне не удалось завершить книгу: она скончалась в 1940 году. Сама работа над мемуарами проходила за границей, что давало Вере Павловне возможность затрагивать вопросы, связанные с верой и Церковью. Говоря о благотворительности родителей, Зилоти, в отличие от Боткиной, делает акцент на их личностном участии и отношении к этому роду деятельности. В то время как Боткиной интереснее деятельность того или иного человека, в тексте Зилоти проще увидеть портреты душ и характеров. Если Боткина четко задает основную канву жизни П.М. Третьякова, то В.П. Зилоти наполняет эту канву живыми деталями. Мемуары Веры Павловны наполнены массой подробностей, и в этих подробностях автор зачастую более точен, хотя в датах там встречается немало ошибок. На это Зилоти сама сетует в воспоминаниях: «... досадно, что хронологическая память так у меня хромает»389. Зато у Веры Павловны была, если можно так выразиться, прекрасная память на семейно-родственные отношения. Ее голова — это настоящая сокровищница, в которой хранятся услышанные в детстве от матери, от тети и других родственников сведения о прошлом. Каждое воспоминание бережно уложено, надежно закрыто от небрежного обращения, и время от времени хозяйка извлекает его на свет Божий, чтобы полюбоваться. В шкатулке ее памяти каждый родственник и знакомый имеет имя, отчество, точное родственное соотношение с Верой Павловной и людьми старшего поколения, количество детей в семье, имена и дальнейшую судьбу большинства из этих детей. У него обязательно есть небольшая история: детские шалости, взрослые увлечения, знакомство с мужем или женой. Трудно представить себе, чтобы при такой памяти и внимании к собственной семье Вера Павловна забыла или исказила обстоятельства знакомства своих родителей. Этот момент имел для нее очень важное, едва ли не сакральное значение.

Знания В.П. Зилоти об обстоятельствах знакомства родителей, так же как и другие «семейные» вопросы, исходят от первоисточника, каковым послужили рассказы «маменьки».

«... Часто под вечер, перед обедом, она ложилась отдохнуть в синей гостиной, на самом длинном из трех диванов; клала под голову подушку, ее мягкой, бархатной изнанкой к лицу, и, заслонив рукой глаза от ламп, — дремала. Я садилась к ней близко, прижавшись, и тихо ждала, как она... откроет свои близорукие глаза, улыбнется и начнет рассказывать про свое детство, свое отрочество, свою юность и как она выходила замуж за папочку. Для меня это была сказка, уносившая далёко-далёко... Мамочка и тетя Аня были и остались моим “живым архивом”»390.