Насмешливый, острый треугольник бровей…

– А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней – нет, революции – бесконечны. Последняя – это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо – чтобы дети спокойно спали по ночам…

Е. И. Замятин. «Мы»

Великая французская революция идей

Жил-был антиквар Василий Андреевич Верещагин – однофамилец знаменитого батального живописца и – как оказалось – прилежного историка Верещагина Василия Васильевича, чей труд «Наполеон I в России. 1812» не раз цитируется на страницах этой книги. Почему он мне вдруг вспомнился? В 1914 году антиквар Верещагин издал толстый том своих статей под названием «Памяти прошлого». Там была заметка «Старый шкапик», посвященная комоду, который принадлежал Наполеону в его ссылке на острове Святой Елены. А доставил этот «шкапик» в Россию, уже после смерти владельца, некий русский офицер, который входил в состав особого международного корпуса надзирателей за Наполеоном. В этой заметке написано, что оный русский офицер «всегда с почтением относился к императору». Вот тут я несколько запнулся. Загадкой для меня стало это почтение. Ведь Бонапарт, как ни крути, никакой не император, а узурпатор трона – так его называло русское общество, если следовать «Войне и миру» Льва Толстого. И уж тем более это должен был понимать русский дворянин, воспитанный в исконном почтении к законной – наследственной, укорененной – монаршей власти. А еще более удивительным мне показалось это «почтение к императору» со стороны русского офицера: ведь перед ним был поверженный агрессор и оккупант. Благородный человек и офицер, разумеется, не станет измываться над побежденным врагом, он проявит к нему милосердие, да; но – почтение?

Еще более удивительным для меня стало открытие поистине братской – на монаршем опять же уровне – любви русского императора Александра I к перекрасившемуся республиканцу, узурпатору Бонапарту (о чем, кстати, подробно рассказывается в огромном трехтомном романе-хронике «Государи-братья» Евгения Васильева и Виктора Смоктия).

Ничем иным, кроме как нестерпимостью тысячелетнего феодального застоя, я не могу объяснить всеевропейский восторг перед Наполеоном – повторяю, агрессором и завоевателем. Открытые Наполеоном шлюзы рационального жизнеустройства, национальной идеи и социальной мобильности не могли не затопить если не всю тогдашнюю ойкумену, то уж Старый Свет наверняка. Если даже русский царь был очарован обаянием перемен – что говорить о людях, голову которых не стискивала корона предков! Наполеон был бессознательным России и остальной Европы, ее бушующим социальным и философским «Id», перед которым отступало житейское «Ego» и даже «Super-Ego» легитимизма.

Наполеон, очевидно, необъясним без Революции, а Революция – без Просвещения, как необъяснимы романтизм и французская философия и новейшая литература Франции – без Наполеона.

Вот об этом, как мне кажется, трехчастная книга моего давнего, уже полувекового друга Оксаны Владимировны Тимашевой: образ Наполеона, семиотика Барта, современная литература.

Конечно, это мои дилетантские рассуждения. Чистейший импрессионизм. Тоже, кстати, французское изобретение.

Собственно говоря, всё, что я знаю про Францию, – я знаю из русских переводов и здешних артефактов. Дидро, Руссо, речи Робеспьера, Стендаль – особенно Стендаль «туристический» и «биографический»; классика социального романа; Лотреамон; и поразительный ХХ век. Увы, французский язык я так и не выучил, хотя мог бы, особенно с моим знанием латыни. Так, разве несколько фраз с первых страниц «Войны и мира». Во Франции не был ни разу. Ни Парижа, ни Лувра. Вернее, так. Был у меня один день в 1990 году – то есть несколько часов, с полудня до позднего обеда – в Страсбурге. Мой друг из Фрайбурга отвез туда – так, поставить ногу на французскую землю, посмотреть на розетку Страсбургского собора и съесть кусочек гусиного паштета (он же – «страсбургский пирог нетленный»). Хотя внешне всё было мало отличимо от Германии, которая в десяти верстах: Эльзас, сами понимаете.

Но тем не менее – читая эту книгу – я вдруг понял, что Франция – точнее, французская мысль, французская идея – воздействовала на меня куда сильнее, чем Германия с великими и любимыми философами от Канта до Ницше, Фрейда и Юнга. Чем Англия с ее величайшими поэтами, которыми я наслаждался в подлиннике. Пожалуй, главнее были только Греция и Рим. Эстетическое воздействие Стендаля и Флобера, бытовая плотность Бальзака и Золя, эмоциональное обаяние Камю, философская мощь маркиза де Сада (я не оговорился и не интересничаю, это один из худших писателей и лучших мыслителей Нового времени) и поразительная методологическая проницательность Фуко и Барта (ну и всех, кого мы тут обозначим как «иже с ними», хотя и Рикёр, и Делёз, и Лакан, и Лиотар, и особенно Батай – каждый достоин интеллектуального и эстетического оммажа). Не говоря уже о собственно литераторах, от Селина и Сартра – при всем их политическом различии – до наших современников, которым в этой книге посвящена завершающая, третья часть.

«Dieu, quelle virulente sortie!» [1] – сказал бы князь Василий Курагин в ответ на эту мою тираду.

Книга Оксаны Владимировны Тимашевой помогла мне разобраться в моих мыслях о великой революции идей, которую нам подарила Франция.

Полагаю, поможет и другим читателям. В связи с этим хочется отметить стиль изложения – очень ясный и иногда нарочито чуть-чуть старомодный, академический, словно бы сошедший со страниц традиционных «Ученых записок», когда автор объясняет, откуда цитата и что означает то или другое слово, и дает подробные и точные ссылки – и это хорошо.

1

Боже, какая жестокая выходка! (Фр.)

Денис Драгунский

Вокруг Наполеона

Три наброска к портрету Наполеона Стендаль, де Сталь, Шатобриан

Всякая идеология есть рационализация каких-то глубинных аффективных влечений. Романтизм рождается в тех слоях сознания (или подсознания), где стихийно совершается выбор героев и формируются основные психологические установки. Подлинный романтизм, как это неоднократно отмечалось, не есть только литературное течение, это также форма мирочувствования, новый способ переживания жизни. Художник в каждую данную эпоху проявляет и артикулирует тождество окружающей нас природы с той природой, которую люди носят в себе. Поэтому каждый шедевр своего времени – это своеобразный резонанс внешнего с внутренним [2] .

2

Генис А.

Вавилонская башня // Иностранная литература. 1996. № 9.

Все романтические эстетики отмечают как важную составляющую или заметную тенденцию своего времени изображение реальных, но исключительных по своей судьбе и характеру персонажей, среди которых могут быть выдающиеся герои. С романтизмом связывают два понятия или явления: байронизм, то есть изображение героев, ощущающих и выражающих трагическое не соответствие между огромностью замысла и масштабами зла; и бонапартизм, то есть абсолютное сосредоточение на осмыслении одной личности, носителе субстанционального начала [3] . Личность Наполеона становится одновременно эталоном суждений о романтических поэтах и героях. В свою очередь, поэты эпохи романтизма часто суммируют грустные мысли о человечестве и о той власти, которую может обрести над ним один сильный и гениальный человек. В начале XIX столетия художники еще не делают акцента на унифицированной толпе, над которой вдруг возвышаются отдельные личности, как герои, так и антигерои. Различение толпы и героя, разрушение идеалов и создание идолов – это приоритет второй половины XX века. Французская революция, приведшая к Директории, периоду Консульства и Империи, стремилась показать, что героем, подобным Наполеону, может стать каждый. Наполеон – герой-символ, извлеченный «из крови и почвы», пришедший из страны чистых сущностей, «апофеоз западного человека» [4] , то есть это герой сакральный, священный, по природе своего возникновения – языческий. Гениальность Наполеона заключалась в том, что он остро ощущал природу своего таланта, понимал свой дар и какое-то время умело им пользовался. Это располагало к нему тех, кто потерпел неудачу с пропагандой просветительства, но также и тех, кто вынужден был сделать уступки Просвещению.

3

Тураев С.В. От Просвещения к романтизму. М.: Наука, 1983. С. 153.

4

Лебедев Е.Н. 1812 год и проблема познания народа в русской лирике первой трети XIX века // Отечественная война 1812 года и русская литература XIX века. М., 1998. С. 97.

Думается, что именно отсюда возникает та общая позитивная тональность, в которой о нем говорят почти все авторитетные и талантливые авторы. Даже М. Ю. Лермонтов, комически изображающий французов в «Бородино» («Постой-ка, брат мусью»), не забывает всерьез им попенять:

Как женщина, ему вы изменилиИ, как рабы, вы предали его [5] .

Однако художественных произведений, где Наполеон позитивен, вполне достаточно. Он весь «буря и натиск». Неукротимый, с развевающимися волосами, с умным и глубоким взглядом, он притягивает к себе простого солдата, вельможу и прекрасную даму. Простой солдат готов идти за императором на край света и умереть с его именем на устах. Вельможа радуется действенной политике и глубоким переменам после долгих лет застоя. Жозефина де Богарне восхищается отсутствием у него светскости, умным челом и мужеством главнокомандующего французской армией, который обратил на нее льстящее ей внимание.

5

Стихотворение М.Ю. Лермонтова «Последнее новоселье» написано в связи с перенесением праха Наполеона с острова Св. Елены в Париж.

Как писал А. С. Пушкин,

…И лорда Байрона портрет,И столбик с куклою чугуннойПод шляпой с пасмурным челом,С руками, сжатыми крестом.

Такое убранство можно было найти в кабинете не только Евгения Онегина, но и многих других европейских денди. Возможно, для них Наполеон воплощал идею цельной гармоничной личности. Хотя это было утопией, иллюзорным воплощением высшего слияния человека и природы, неординарности и исключительно сти художественной натуры.

Иллюзии посещали также и другие головы, людей иного порядка – тех, кому выпало властвовать. Некоторое время в Европе поговаривали о браке Наполеона с русской принцессой; известно, что Бонапарт неофициально обсуждал возможность сватовства к великой княжне Екатерине Павловне. Такой жених не мог понравиться ее матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне. Для своей дочери она предпочла принца Ольденбургского: он и родовит, и России ближе. Однако пришло время, когда в Австрии для Наполеона нашлась другая принцесса – Мария-Луиза, внучка знаменитой Марии-Терезии, дочь Франца II, которая не посмотрела на то, что новый властитель Франции не был порфирородным. «…Высшее общество… составляет в Европе одно семейство». Так писала и говорила Жермена де Сталь; ее слова повторил и Пушкин [6] . Новый союз надолго определил политическую карту Европы.

6

ПушкинА.С. Полное собрание сочинений: В 8 т. М., 1953. Т. 5. С. 181.

Факт «отказа» Екатерины Павловны от брака с новым союзником России отозвался в русской литературе. Гавриил Державин создал «Послание к великой княгине Екатерине Павловне о покровительстве отечественной литературы». На ту же тему написана его трагедия «Евпраксия». Личность Екатерины Павловны была подвергнута активной мифологизации. Во многих драматических произведениях десятых годов XIX века можно было встретить подобную коллизию, так же как подчеркнутую мысль о том, что перед лицом столкновения с неизмеримо сильнейшим неприятелем, предлагающим постыдный мир, отрицательные персонажи предлагают пойти на унижение, а благородные (такими Державин видит С. Н. Глинку, Л. Н. Неваховича, А. А. Шаховского) предпочитают принять бой.