Тревожные ночи
Шрифт:
Так безрезультатно окончилась и эта атака.
Вскоре на раскинувшуюся вокруг степь опустилась ночная темнота. Огневые всплески взрывов утихли, и на обеих позициях наступила тишина.
Мы со Стэникэ лежали в камышах. С наступлением ночи мороз усилился. Мы промокли до костей и дрожали как в лихорадке. Вокруг нас, по ту сторону озера, на всем протяжении белого льда, на развалинах усадьбы и на немецких укреплениях — всюду стояла тишина, глубокая, мрачная, могильная тишина. На стеклянном холодном небе мерцало множество далеких звезд. Ни единого признака жизни ни у немцев, ни у наших. Лишь время от времени слышалось, как от мороза потрескивает лед. Потом подул холодный ветер, острый, пронизывающий. Запорошил
— Пропадем мы здесь, Ионикэ! — тихо произнес Стэникэ.
Я молчал, стараясь ни о чем не думать.
— Ионикэ, не слышишь, что ли? — упорно продолжал Стэникэ. — Что будем делать?
— Лежать.
— До каких же пор?
— Пока не придут наши.
— Откуда, к дьяволу, им прийти? — вырвалось у Стэникэ.
Я не ответил. Установилось долгое молчание. Я повернулся к Стэникэ, и в темноте он показался мне еще более желтым и худым, чем был на самом деле. Он дрожал, может быть, и от холода, а может, от страха. Из-под обстрела Стэникэ выскочил без шапки. Он поднял воротник шинели, но его голову продолжал обдувать ветер. Мне стало жаль его, я снял с себя шарф и, точно бинтом, обвязал им голову Стэникэ. По всему было видно, что долго он не вынесет такого холода. Через некоторое время Стэникэ снова заговорил:
— У меня живот замерз, слышишь?!
— А, иди ты к черту, — обозлился я. — Молчи!
— Болит… точно лед в желудке…
— Перевернись на спину!
Вместе с ним перевернулся на спину и я. Над нами склонились шелестящие от ветра камыши. Ночь была мрачная, безлунная.
В темноте заискрилась выпущенная немцами очередь зеленоватых трассирующих пуль.
От порыва ветра закачался, тихо потрескивая листьями, камыш.
— Ионикэ! — в ужасе вздрогнул Стэникэ.
— Что с тобой?
— Кто-то идет, — прошептал он, прижавшись ко мне.
— Тебе показалось…
— Нет, послушай!
— Эх, ну и трус же ты! — рассердился я. — Баба… Тряпка!
Стэникэ замолчал. Он еще теснее прижался ко мне и затаил дыхание. Наступившая тишина вызывала и во мне холодную дрожь. Тогда мы переползли в более густые заросли, где ветер дул не так сильно. Лед там был покрыт поваленным камышом, мягким и теплым, точно одеяло. Мы растянулись на нем лицом вверх. Уж не знаю, какого дьявола вздумал ворочаться этот Стэникэ и как это у него получилось, но тростник под ним вдруг громко хрустнул, словно кто из ружья выпалил. В то же мгновение над нами взлетела пущенная немцами ракета. Ослепленный ею, Стэникэ застыл и с силой сжал мою руку. Видно, от страха он потерял голос. Его испуг передался и мне. Я подождал, пока погаснет ракета, и сердито обернулся к Стэникэ:
— Так и знай, уйду от тебя!
— Куда?
— Куда глаза глядят, лишь бы от тебя отделаться.
— Не уходи, Ионикэ! — не выпуская моей руки, умолял он. — Не уходи, иначе — конец мне здесь!
Мне стало жаль его, и я, забыв свою злость, рассмеялся:
— Ну и трусишка же ты! Здесь, между позициями, лучше, чем где бы то ни было. Не стреляют ни немцы, ни наши… Самое большее, если где-нибудь вверху ракета пролетит.
Слова мои, кажется, успокоили Стэникэ. Немцы умолкли, молчали и наши. Ночная темнота и одиночество стали ощущаться еще сильнее. Ветер принес из венгерской степи мелкий сухой снежок. Мороз крепчал, однако на камышовом ложе нам было тепло. Взбудораженные дневными тревогами, мы постепенно успокаивались. Даже потянуло на сон, но мы понимали, что если заснем в холодных объятиях мороза, то наш сон может перейти в вечный. Было уже за полночь; теперь нам нечего было опасаться немцев, и мы начали разговаривать вполголоса.
— Эй, Ионикэ, — спросил меня вдруг Стэникэ. — Это ты говорил об одном солдате из восьмой роты, что приехал вчера из Румынии?
— Я.
— Так что же он рассказывал?
— Рассказывал, что в стране началась борьба… за землю! Будто теперь все чаще поговаривают о том, что мы и в самом деле получим землю!
— Ну и… — торопил
меня Стэникэ.— Но бояре и правительство не хотят ее отдавать…
— Так как же?!
— А так, что в конце концов вся земля перейдет к нам: так дальше не может продолжаться. Прошло время бояр!
— Ей-богу?
— Да, так он говорил,этот солдат. Говорил, что этой весной, хотят они этого или нет, мы все равно вспашем земли бояр. А к тому времени всю землю разделят. И в первую очередь дадут нам, тем, кто проливает свою кровь на фронте.
Стэникэ, видно, трудно было в это поверить, он задумался, устремив свой взор куда-то вдаль.
— Э! — воскликнул он вдруг. — Если бояре не захотят, ничего не выйдет!
— Ну, так тоже не может долго тянуться! — возразил я, вспомнив о том, что говорил солдат из восьмой роты. — Если разобьем немцев, то и боярам крышка… Вернемся домой с пушками!
— Ей-богу, а? — обрадовался и словно испугался Стэникэ.
— Этот, из восьмой, говорил, что за землю борются в первую очередь коммунисты.
— Коммунисты?! — недоверчиво спросил Стэникэ.
— Ну конечно! Помню, у нас на селе был один такой… Раду Драгостин… коммунист! Его все время разыскивала полиция. Эх, хороший был парень… только вот не знаю, уцелел ли! Он однажды пришел в деревню и всю ночь просидел на завалинке с моим отцом. Все о земле говорил, вот как! Ух, и зол же он был на бояр!
— А как же иначе, — возмутился Стэникэ. — Я вот, к примеру, из Телеормана, так там они из нас всю кровушку повысосали!
— А у нас? — перебил я. — Есть у нас такая Стэнкуляса, мать ее за ногу!.. Верхом ездит… как мужик!
Со стороны усадьбы раздался сухой винтовочный выстрел, и мы умолкли. Я поднялся на локоть и пополз к краю камышовых зарослей, в которых мы сидели. Со стороны же наших ничего не было видно. У немцев, вблизи замеченного нами дзота на краю озера, то вспыхивая, то потухая, в темноте светились едва заметные огоньки… «Курят, сволочи! — подумал я. — Не боятся!» Этого я уже не мог вытерпеть. Все во мне закипело от злости, и я почувствовал, что готов рвать их зубами. Их наглость распалила меня, взбудоражила кровь. «Ах, гады! — выругался я, скрипнув зубами. — Постойте, вот мы вам покажем!» В этот момент у меня в голове возникла дерзкая мысль! «А что, если мы подкрадемся к ним через камыш и бросим связку гранат прямо в дверь дзота?..» Тут мне вспомнились слова младшего лейтенанта: «Надо взорвать их… иначе…»
Я повернулся и рассказал о моей идее Стэникэ.
— Ну пошли, — уговаривал я его. — Пусть не думают, что мы глупее их!
Однако перепуганный Стэникэ лишь упрямо мотал головой. Стоило ему услышать о дзоте, как его вновь объял неудержимый страх. Однако оставаться одному в тростнике ему тоже не хотелось, и он уступил.
Итак, мы поползли в сторону немцев: я впереди, Стэникэ в нескольких шагах позади меня. Закинув винтовки за спину, мы двигались на локтях, со связками гранат в руке. Ни единого звука не было слышно, даже шороха от скольжения по льду. Но вдруг я различил легкий скрип ременной пряжки Стэникэ о лед. Словно кто-то проводил алмазом по стеклу. Я остановился и подождал Стэникэ. Когда он дополз до меня, я повернул ему ремень пряжкой на спину. Подождав минутку, мы тронулись дальше; теперь из зарослей были видны огоньки от сигарет, которые курили немцы. «Постойте, вот сейчас я дам вам прикурить!» — мысленно пригрозил я им, и меня снова охватила лютая злость.
По дороге мы несколько раз останавливались, прислушивались, осматривали лед и заросли камышей, за которыми скрывались позиции немцев. Так мы добрались до широкой полыньи: отсюда и до самого берега лед был разбит. По воде, кое-где покрытой тоненькой ледяной корочкой, плавали большие льдины.
— Это наши… когда обстреливали усадьбу! — прошептал Стэникэ.
Я кивнул, но в то же время подумал, что и немцы тоже не дураки. Ясно, что они, не дожидаясь обстрела нашей артиллерии, сами подорвали лед. Они, вероятно, предполагали, что мы попытаемся обойти их с этой стороны.