Тревожные ночи

Немудрено, что мы ждали рассвета злые и ожесточенные. Темнота еще не рассеялась, когда мы пошли на штурм. Бойцы охвачены были дикой яростью, более походившей на отчаяние и безумие.

При первом же броске полегли многие, увы, слишком многие; зарылись лицом в землю, харкая кровью и грязью. Но мы снова поднялись и, сомкнув ряды, с еще большим ожесточением ринулись вперед цепь за цепью. Каждая новая цепь, однако, уже через несколько шагов разбивалась о непреодолимую огневую завесу немецких пулеметов и минометов.

Тогда я сделал попытку поднимать бойцов поротно, чтобы дать каждой роте возможность выиграть хотя бы семь — восемь шагов и так приблизить передние как можно ближе к сети проволочных заграждений. Но и из этого ничего не получилось. Роты сразу же перемешались, и все застряли на одной линии. Только когда стих неприятельский огонь, смогли мы в этом беспорядочном нагромождении тел разобрать, кто еще остался в живых. Измученные солдаты потащились назад по мокрому снегу и грязи, похожие на какие-то черные пугала. Они выискивали норы, в которые могли бы укрыться от неприятельских пуль, или начинали лихорадочно окапываться.

Я между тем связался с нашей артиллерией, и она обрушила на немцев ураганный огонь. Уже через несколько минут их доты и проволочные заграждения потонули в темных клубах дыма и гари.

По окончании обстрела я снова поднял бойцов на штурм, но через несколько шагов нам опять пришлось залечь. К вечеру, после целого дня непрерывных атак, мы находились примерно в двухстах метрах от дотов, амбразуры которых ощетинились стволами пушек и пулеметов. Как и батальон, сражавшийся здесь до нас, мы были остановлены у границы минного поля. От нее до сети проволочных заграждений и далее до стен дотов, расположенных в шахматном порядке, простиралось подлинное царство мертвых.

«Зря только извожу людей!» — подумал я и дал приказ прекратить атаку. Ясно было, что таким путем нам не одолеть немецких дотов. К вечеру я потребовал, чтобы артиллерия вновь обстреляла неприятельские позиции, и под ее прикрытием отвел измученные роты назад в лес. Только очутившись в его кромешной тьме, где нельзя было различить ни деревьев, ни фронтов, где неистовствовали ветер и снег, ощутили мы всю тяжесть обрушившихся на нас страданий и горя. Десятки наших товарищей остались лежать на подступах к минному полю. Стоны раненых, потерявших терпение в ожидании возвращения санитаров, мрачным эхом отдавались в лесной чаше.

Подавленный, бродил я бесцельно среди бойцов своих рот; сердце мое сжималось от боли. Люди измучены были до предела и физически, и душевно. Они сидели в одиночку или группами под деревьями, бессильно привалившись спинами к стволам и уставившись глазами в землю, в каком-то покорном, тупом ожидании. Время от времени кто-нибудь из бойцов поднимался и шел от группы к группе, держа в кулаке зажженную сигарету или пачку отсыревшей махорки, которую никак не мог раскурить. Более ослабевшие, чтобы защититься от снега и ветра, укладывались под натянутые на штыки плащ-палатки. Тут они постепенно отходили и обсыхали, согревая друг друга теплом своих тел и дыхания.

Заглянув под край такой плащ-палатки, можно было при слабом свете сигарет увидеть, как курился легкий пар от их промокшей одежды.

Я молчал. Я знал: должно было пройти время, чтобы люди уверовали в свое спасение, в то, что им действительно удалось выйти живыми из этого ада. Мне страстно хотелось подбодрить своих бойцов, сказать им слово утешения, ласки, но я никак не мог найти подходящих слов, таких, которые отвечали бы их душевному состоянию. Они же словно боялись разговоров и, удрученные, искали успокоения в тишине и уединении леса.

Охваченный глубокой печалью, направился я к небольшой ложбинке, куда сносили наших раненых для отправки в полевой госпиталь. Прошлой ночью, до начала штурма, у меня произошел горячий спор с лейтенантом Манолаке. А сегодня под вечер я увидел, как он упал раненый перед своей ротой. Это был хороший офицер, и меня мучила совесть, что мы с ним расстаемся в ссоре. Я нашел его лежащим на носилках в ожидании санитаров. Опустившись возле него на колени, я положил руку на его лихорадочно горевший лоб. Он открыл глаза и, узнав меня, попытался поднять руку, чтобы дотронуться до моей. По-видимому, он был рад моему приходу. Однако и сейчас сразу же заговорил о наших вчерашних разногласиях.

— Ты должен признать, — произнес он тихим, прерывающимся голосом, — что я был прав… Ты же кадровый офицер и знаешь, что так не идут в атаку на укрепленные позиции…

— Я уж тебе говорил, — старался я успокоить его. — У нас очень тяжелое положение. Наша армия истощена многолетней бесплодной войной, которую мы вели там, на востоке…

Но Манолаке, поднявшись на локте, несмотря на мое противодействие, снова стал убеждать меня, горячась и задыхаясь от кашля:

— И все же эта истощенная армия нашла в себе силу подняться и повернуть оружие против гитлеровцев. Нашла в себе силу начать новую войну… биться и в Трансильвании, и в Будапеште, и здесь в горах, в Татрах… И она будет биться так до тех пор, пока Гитлер не будет сломлен… Я в этом уверен… Откуда же черпает она эту силу? Мне незачем говорить тебе… Ты это сам знаешь… В своей любви к родной земле, к свободе… Это большие слова, мне даже боязно их произносить, потому что, ты знаешь, как их сейчас загрязнили, опошлили. Те, кто в прошлом не уставали повторять их, сегодня палец о палец не ударили, чтобы поддержать эту войну… Ах, — со стоном вырвалось у него, — может, поможет мне бог спастись. Покажу я тогда этим из генерального штаба и господам, которые…

Приступ кашля заставил его замолчать.

«Какой ты еще ребенок! — подумал я про себя, вытирая платком пот с его влажного лба. — Что мог бы ты сделать! И вообще, кто может выправить нынешнее положение? И все же он прав, — должен был я признаться самому себе. — Мы здесь воюем, а тыл наш подрывают те, кто не хочет этой войны… Но армия есть армия, и что бы там ни было, нужно воевать…»

— Мы голодны и раздеты, — продолжал Манолаке с горечью. — Вооружение у нас случайное и устарелое. Орудия разбиты и изношены. Каждую винтовку до тебя носили десятки павших в бою. Боеприпасов не хватает. Пушки и минометы, выпустив с утра по три — четыре снаряда, замолкают. Даже винтовочных патронов у нас недостаточно. Ты, надеюсь, не забыл, как мы пошли в атаку на высоту тысяча восемьдесят, только чтобы раздобыть немецкие патроны…

Он снова закашлялся так сильно, что носилки заходили под ним ходуном. Я уложил его на спину, придерживая за плечи, уговаривая замолчать. Но он только упрямо помотал головой и, немного оправившись, снова приподнялся на локте и продолжал, еще сильнее волнуясь:

— Это преступление — воевать в таких условиях… Да еще против немцев… Они спокойно выслеживают нас из дотов, а затем бросают против нас своих «пантер» и «тигров», под тяжестью которых содрогается земля. Они могут себе позволить роскошь стрелять из орудия и пулеметов по каждому нашему человеку. На высоте тысяча восемьдесят у них приходилось по фаустпатрону на одного нашего бойца… Единственное наше упование — это солдатские груди…

— Все же и такие мы бьем их, — заметил я.

— Да, бьем, — признал Манолаке. — Бьем и будем бить… Но ценою каких жертв!

В это время подошли санитары и подняли носилки. Некоторое время я сопровождал Манолаке, держа его за руку. Затем остановился и долго смотрел ему вслед. Потом, сгорбившись, словно на меня навалилась вся тяжесть этой холодной лесной тишины, повернул назад, и ноги сами понесли меня на командный пункт полка.

Командира я застал сидящим за столом и листающим какие-то бумаги. Это был высокий, худой, болезненный на вид человек, с костлявым лицом и глубоко посаженными, горящими глазами. На плечи его была накинута суконная шинель, и он все время зябко поеживался под нею. Взглянув на меня, он сразу понял мое состояние и молча освободил мне место рядом с собою на грубо сколоченной скамье из круглого соснового бревна. Он ни о чем не стал меня расспрашивать, только вызвал вестового и попросил принести две чашки чаю с ромом. Горячий напиток оживил и подбодрил меня.