Тревожные облака. Пропали без вести

Обессиленный кок шепчет с хрипотцой:

– Плохо мне, Петрович… Конец!..

Петрович приподнялся на локте, уложил кока рядом с собой на тюфяк.

– Держись, Коля!
– сказал он негромко.- Я отставок не принимаю…

– Шутишь!

– Нет, не шучу, Коля,- возразил Петрович.- Домой, к своим берегам идем, мне за людей отчитываться.

– А я говорю: плохо мне!-повторил кок с обидой.- Не выдержу…

– Ты-то?
– насмешливо сказал Петрович.- Ты ременной, дубленый. Выдержишь!

– Как дите баюкаешь,- грустно заметил кок.

Старпом молчал.

– Ладно!
– сказал Воронков, не дождавшись ответа.- Меня слушай. Когда помру, вы меня не выбрасывайте.

– Нам и не поднять тебя,- все еще пытался отшутиться старпом.

– Не в том дело… Подождите сутки, ну, уверьтесь, что помер, и…- Он замолчал, подыскивая необидное для живых и не слишком пугающее его самого слово.- И… значит, живите…

– Чего?
– Старпом растерянно помолчал.- А-а!
– Он понял все.- Эх ты!.. Тряхнуть бы тебя так, чтобы вся эта дурь вон, да жаль, силенок нет.- В голосе старпома прозвучала издевка: - На тебе, считай, и мяса нет..,

– Ты не один на катере,- захрипел кок.- Молоденькие есть… Им жить надо!..

Он замолчал и оглянулся.

Рядом с ним стоял на коленях Саша, белела встревоженные лица Виктора, Равиля, механика.

Поматывая головой и размахивая руками, Саша кричал:

– Молоденькие!..

– Выходит, мы гады? Да?! Чего молчишь? Я говорю - гады мы? Нам жить надо, так мы и товарища убьем, да?

– Он. не просил убивать,- справедливости ради вставил Костя.

– Все равно!
– вмешался Равиль.- Ох, Коля, Коля, это на всю жизнь обида…

– Недолгая будет обида!
– проговорил кок и поник головой.- Чего ты ко мне пристал? Эх ты, Чингис-хан дорогой!.. Мне и сказать нечего.- Он помолчал, повернулся к Саше:- Ты хоть не сверли меня своим светлым глазом. Помоги до тюфяка доползти.

Саша помог ему добраться до постели.

Наступил день. Саша развел огонь в камельке, налил на сковородку солидолу, без спросу достал из-под тюфяка старпома ножницы. Положил их рядом со сковородкой и, добравшись до трапа, вытащил валявшиеся в углу полуболотные сапоги. В них теперь, пожалуй, никто не сделает и шагу. Людям и легкие, кирзовые сапоги кажутся пудовыми.

Саша опустился на тюфяк и стал точить нож о ребро печки.

– Что шуруешь, Саша?
– спросил Виктор.

– Бриться буду.

– А сапог зачем?

– Бритву править.- Саша пальцем попробовал лезвие ножа.

– Да ну тебя!..

Какая-то сила подняла Равиля с тюфяка. Бриться? Он давно хотел побрить голову или хотя бы постричь, но не решался никого попросить об этом. Когда Равиль был совсем маленьким и жил в деревне над Волгой, все мужчины ходили с бритыми головами. В тридцать третьем году умер его дед по матери. Старик долго хворал, зарос и перед смертью молил постричь его. А Равиль утащил куда-то ножницы и боялся признаться в этом…

– Саша,- шепчет он,- подстриги меня.

– Ты это серьезно?
– Саша пытливо смотрит в глаза Равиля.- Смотри, холодно будет.

– Пусть. Надоели твари. Давай же, давай!- торопит Равиль, видя, что Саша колеблется, и доверчиво кладет голову на Сашины колени.

– Тяжелая,- замечает Саша.- Ну, держись!..

Ножницы с хрустом срезают жесткие пряди.

– Понимаешь,- виновато бормочет Равиль,- в детском доме всегда стригли. В армии стриженый ходил… Привык…

– Ладно-ладно, заговаривай зубы.- Мысли Саши заняты другим.- Вас с одеколоном или без?

– Давай с одеколоном!

Саша набирает побольше воздуха и дует на стриженую, всю в темных «лесенках», голову Равиля.

– С вас пять шестьдесят! По прейскуранту… Следующий!
– шутит Саша.

Но следующий неожиданно нашелся.

– Стриги и меня,- сумрачно сказал механик-

– И ты?
– удивился Саша.

– Стриги!

– Погоди, соберу волосы и сожгу…- Саша не спеша сгреб волосы в кучку.

– Нельзя жечь,- предостерегает механик.

– Почему?
– Спросил Равиль.

– Примета такая - расти больше не будут.

Равиль удивленно посмотрел на дядю Костю, но все же подобрал срезанные пряди и пополз к трапу.- А в море можно?

– В море хорошо,- авторитетно говорит механик.

Саша постриг механика, вернулся к чугунке, прокалил на огне ножницы и стал колдовать над сапогом.

– Приготовлю я тебе, Коля, сегодня жаркое, пальчики оближешь,- сказал он коку, надрезая голенище.

– Пропали сапоги!
– меланхолически отметил механик, натянув ватное одеяло на зябнущую, всю в складках и морщинах голову,

С этого дня стали есть сапоги.

Саша нарезал кожу длинными полосами, рубил их на прямоугольники и поджаривал на солидоле, пока они не становились черными, словно обугленными. Одуряющий чад поднимался со сковородки, и непроглядная дымовая завеса наполняла кубрик. Приходилось открывать двери, чтобы не задохнуться.

Раздавая обгорелые кусочки кожи, Саша неизменно приговаривал:

– Получайте норму шоколада!

«Шоколад» хрустел на зубах, вызывал изжогу.

К двадцатому февраля и эти запасы кончились. В этот день дядя Костя, не говоря ни слова, подполз к чугунке и сунул в огонь деревянную расписную ложку.

– Я за ней в воду прыгал,- сказал Виктор,- а ты…

Механик забрался с головой под одеяло. Вот уже несколько дней, как он ни о чем не спорил с Петровичем. Он спал. Просыпался, чтобы, прожевать кожу, проглотить пять ложек воды, и снова затихал, с подобревшим и странно помолодевшим лицом, с полуоткрытым, беспомощным ртом. Мир для него всегда был предметным, вещным. Все вокруг можно была взвесить, измерить, ощупать. А теперь его же товарищи рушили эту вещность мира. Ломали ее и жгли. Топили резиной и краской. Поедали то, что создавалось совсем для другой цели. Курили не табак, а самую трубку. Камбузную трубу заткнули мачтой. Вот и сам он сжег свою деревянную ложку - счастливую, спасительную примету его жизни…

Виктора обуяла тоска по вольному земному простору, по звездному небу. Лечь бы на верхней палубе, пусть холодной, и смотреть в бездонное звездное небо.

– Я по звездам скучаю!
– признался он застенчиво.- Вызвездило бы небо хоть разок…

Но небо оставалось низким, гривастым, точно в космах серого дыма.

Океан добивал их, но, видно, прав Петрович, что человека не так-то легко убить.

Люди не сдавались, и в этом была их сила.

Они не произносили вслух таких слов, как «дружба» или «друг», но только прекрасное дружество, только истинное товарищество поддерживало их в борьбе за жизнь.