Тревожные облака
Шрифт:
Конечно, можно и обойтись без таких высоких слов, как подвиг или героизм. Так и поступил Фрэнк Галлет, англичанин, в прошлом боцман, трижды терпевший кораблекрушение во время второй мировой войны. «Они совершили нечто, – сказал он о солдатах с баржи Т-36, – что мы, моряки, раньше считали бы совершенно невозможным, так как предполагалось, что мореплаватель, потерпевший кораблекрушение, даже при наличии еды и воды не может выдержать более трех недель. Я снимаю шляпу перед этими советскими солдатами».
Да, можно обойтись без громких слов, избыток их раздражает, но поклониться, но снять шляпу, но воздать должное – пусть молча – необходимо. Почти все отзывы выдающихся деятелей науки, полярных исследователей и путешественников, писавших о людях с баржи Т-36, затрагивали прежде всего нравственную
Вероятно, если спросить у первого встречного юноши: а как бы ты держался в том футбольном матче 1942 года? – он ответил бы: точно так же, как динамовцы! И это был бы искренний, убежденный ответ. Однако между желанием поступить так же и даже между нравственной готовностью к этому и самим поступком лежит бесконечно трудный путь в два тайма футбольного матча. Надо желание претворить в действие. Нравственную готовность сделать реальностью поступка, борьбы, жертвы. Надо оставаться сильным, мужественным, душевно богатым человеком. Сделать все это – и значит совершить подвиг.
Ирбитский аноним оказался глух к мужественному поступку киевских футболистов. Только отчасти это можно объяснить необычностью их подвига, его исключительностью; очень трудно представить себе футбольный матч иначе, как товарищеское, чисто спортивное состязание: не потому ли и была когда-то, в 1944 году, прервана публикация «Динамовцев» в газете?
Фраза анонима: «самое дорогое – жизнь» – слишком напоминает памятные нам слова Николая Островского: «Самое дорогое у человека – это жизнь», и трудно удержаться от сопоставления того, как эта исходная мысль развивается дальше в обоих случаях. Жизнь дается человеку один раз, читаем мы у Николая Островского, «и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» Аноним тоже исходит из того, что жизнь дается один раз, что она- самое дорогое, а значит… будь осмотрителен, не слишком рискуй жизнью, «только отчаявшийся пойдет на гибель», ведь «смерть – это смерть», конец всему, и трудно решить, что будет полезнее – отважная гибель или жизнь во что бы то ни стало. Не лезь на рожон, крепко подумай, стоит ли умирать: смерть – это вечный мрак, тлен, небытие, умирая, ты отдаешь самое дорогое, – стоит ли дело того? Думай, думай, не продешеви, «трупы не доказательство для убийц», можно ведь и стерпеть, смирить гордыню, притвориться, выжить – главное выжить, авось, дело обернется так, что живой ты еще окажешься полезным, только живой ты сможешь чем-то помочь сражающимся солдатам. Может быть, ты протянешь солдату кружку воды, осмотрительно взвесив все: нет ли опасности, не смотрят ли со стороны, не случится ли так, что враг вернется в твой дом и накажет тебя за такую отчаянную смелость. Может быть, ты даже кивнешь в сторону дома, где враг устроил засаду, – пусть наши бойцы знают, где враг, пусть идут и выкуривают его из логова; сам ты не пойдешь, там могут убить, а мертвый ты не сможешь совершить еще многих и многих полезных поступков…
Так не трудно поставить себя на зыбкую, болотистую обочину жизни, пребывая в торгашеском взвешивании того, стоит или не стоит игра свеч. А как же иначе: ведь торгует-то он самым дорогим!
Так в условиях войны и оккупации не трудно превратиться в предателя; случается, что и сползание в ад предательства, весь этот наклонный и крутой спуск выстлан благими намерениями, надеждой, что все еще повернется и «малые грехи», малодушие, отвратительное прислужничество – все канет, забудется, живой, уцелевший ты еще покажешь себя.
Но так не бывает: с честью не сыграть в «прятки». Алесь Адамович в «Карателях», книге выдающейся, бесстрашно анатомирует неотвратимое падение тех, кто цепляется за жизнь любой ценой, в трусливой надежде на будущие свои доблести. Им не суждено сбыться. С большой психологической
силой выразил этот нравственный урок и Василий Быков в повести «Сотников», показав рядом с цельным, не признающим постыдного торга с врагом Сотниковым «жизнелюба» Рыбака, готового на все, только бы не перестать существовать.Есть у нас поразительная книга, вышедшая в Политиздате уже многими изданиями – «Говорят погибшие герои». Ее написал не литератор – ее писали кровью, обломком карандаша, ее царапали на кирпиче, на известке застенков герои, павшие от рук фашистских палачей. В ней собраны предсмертные письма наших соотечественников, преимущественно людей молодых. Нам и на ум не придет отказать им в мужестве и геройстве, а ведь они-то – заточенные, подвергнутые пыткам и издевательствам – они тоже ведь оказались в «безвыходности положения», в вынужденных, так сказать, обстоятельствах, и это и в малой мере не снижает набатной силы их подвига.
А как они хотят жить! Как нежно и преданно любят близких, как зримо встают перед ними в эти последние перед гибелью часы картины довоенной жизни, годы любви и доверия; как заботливо думают они о будущей жизни, в которой им не суждено жить; как умно и естественно ощущают связь своей единственной и обреченной жизни с жизнью народа, свою ответственность за эту общую жизнь.
Мысль о том, что «смерть – это не победа», что «смерть – это смерть» и она, мол, ничего не доказывает, глумливый шепоток, что на гибель может пойти только отчаявшийся, показалась бы им кощунственной: ведь все это и твердили им палачи в паузах между истязаниями, пытаясь сломить их волю. Может ли истина совпадать с иезуитскими аргументами врага? Нельзя без волнения читать строки, в которых юноши и девушки, обреченные на смерть, учат выдержке и спокойствию отцов и матерей, стремясь приобщить их к высокому миру своих идеалов. Они, только начавшие жить, пишут взрослым о том, что человек смертен и все дело в том, чтобы прожить свою жизнь честно и достойно.
9
Критикуя опрометчивых киевских динамовцев, ирбитский аноним искренне желает им жизни: надо жить, бежать из города, не играть матча с «Легионом Кондор». Хорошо бы так, а ведь не получилось, не вышло по рассудочной схеме: была жизнь, плен, оккупационный быт, работа ради хлеба насущного, короткая передышка после лагеря военнопленных, и был матч, его не выбросить из прошлого.
И автор письма понимает, что матч состоялся, с этим уже не поспоришь. И вся страсть его упреков направлена не на то, чтобы удержать спортсменов от игры-он только не согласен с тем, как они поступили, не склонив голову и предпочтя смерть поражению. Уступите вы этот матч немецкому коменданту, западной трибуне, черту-дъяволу, стоит ли умирать ради лишнего гола, забитого в чужие ворота, честолюбия ради, гордости ради, наконец, даже патриотизма ради!
Что ж, эти сомнения не навязаны событию, они живут в нем самом, тревожа, донимая. Представим самих себя на той трибуне киевского стадиона, мы наблюдаем за игрой, знаем о грозящей казни, и неужели же мы с легким сердцем подтолкнем этих парней к гибели, обещая им в будущем ореол героев и гранит памятника?
Трудный вопрос, Я пытался ответить на него всем внутренним строем повести, судьбами людей, характерами, наконец, атмосферой фашистской оккупации. Образом Седого, который мертв еще до казни именно потому, что думал точно так, как ирбитский аноним подумает двадцать лет спустя. Образом Савчука, для которого предательство незатруднительно. Но прежде всего образами динамовцев, футболистов, собранных под родное знамя, которое незримо, запретно, но все же реяло в эти часы над стадионом.
Киевские динамовцы попали в окружение потому, что сражались на подступах к городу против наступавших с запада гитлеровцев, сражались и тогда, когда наша армия отходила на восток от Киева, а немцы заняли значительную часть левобережья. Был плен и тяжкий, подневольный труд, была оккупационная жизнь, вынимающий душу ад, но она была, и в этой жизни – среди боли, страданий, жестокости, борьбы – нам есть чем гордиться, нельзя стыдливо пробегать мимо этой жизни. Спортсмены только разделили судьбу тысяч и тысяч своих земляков и сограждан.