Тревожные рассветы

Виктор взглянул на мамин подарок — «Полёт». Стрелка замерла на цифре «три». Если Небылица связался с заставой, то аэросани примчат минут через сорок. А если не связался? Атмосферные помехи? Да мало ли что?

Лежать на льду становилось невмоготу. Ноги совсем задубели, и холод, словно вода, пропитывал слой за слоем нетолстые кутырёвские одёжки. Ветер выдувал из рукавов остатки тепла, студил непокрытую голову. Мокрые от бега волосы смёрзлись в сосульки. Надо бы поискать шапку… Кутырёв лишь оторвал подбородок от приклада, как грянул выстрел. По щеке секануло ледяным крошевом — пуля клюнула возле плеча. Страшно захотелось ощупать свежую лунку.

Дело осложнилось теперь тем, что любое сколь-нибудь заметное движение выдавало их на ровной поверхности с головой.

Ждать. Не шевелиться и ждать, пока за спиной не заревут воздушные винты.

Где-то он читал про французского врача, которого фашисты, издеваясь, поливали водой на морозе. Врач силой самовнушения заставил себя поверить, что он на пляже, что изнемогает от жары, и даже парок закурился над его телом.

Мама уверяла его в детстве, что человек, переспавший на сырой земле, на всю жизнь останется инвалидом. Она запрещала садиться на траву без подстилки. Мама… Что-то она сейчас делает?.. В Москве сейчас вечер, и никто в столице даже не подозревает, что происходит сейчас на Камень-Фазане. Вон лежит поодаль сержант Суромин, и нет теперь человека роднее и ближе его, потому что ни с кем другим не делил ещё Кутырёв такой страшной ночи, не лежал на ледяной плахе в ожидании выстрела чужака. И если им удастся выбраться отсюда живыми и невредимыми, то уж куда бы потом ни забросила их судьба, они всё равно будут встречаться каждый год. Собираться именно в этот день и вспоминать, как свистел ветер в высоких автоматных мушках, как металась в камнях вражья тень, как предательски светлело небо…

А в Москве сейчас прекрасный субботний вечер. Принаряженные горожане возносятся на эскалаторах, спрашивают лишние билетики, ставят крестики в карточках спортлото. И никто из них не подозревает, что из их шумных потоков исчезли два не самых плохих парня. И эти двое лежат на льду замёрзшего озера, известного разве что географам, и сами постепенно превращаются в лёд. И даже Ленка, быть может, именно в эту минуту спешит с кем-нибудь в театр или кино. Ведь не скажешь же ей, в самом деле, словами из песни: «Только две весны, только две зимы ты в кино с другими не ходи».

Странное дело, Кутырёв не испытывал никакой обиды ни на Ленку, ни на тех праздных людей, которые беспечно предавались сейчас радостям жизни. Будто в его душе вместе с остатками тепла в груди вымерзли зависть, ревность, жадность. Вымерзли и превратились в острые кристаллики. И из них он теперь запросто мог сложить то слово, какое задала Снежная королева своему пленнику, — «ВЕЧНОСТЬ»…

…Он не слышал гортанного рокота аэросаней, не слышал хлопка и шипения осветительной ракеты, короткого треска автоматных очередей…

Очнулся Кутырёв, когда ощутил на миг душистый запах овчины, тряску скорой езды, рёв могучих моторов. Потом он забылся глубоко и надолго. Ещё раз он пришёл в себя, похоже, в госпитале: сильно пахло лекарствами. В глазах проплывали своды белых потолков, белые проёмы дверей, потому что лежал он на спине и смотрел на всё снизу. Слегка потряхивало, его везли на высокой тележке, чей-то женский голос спросил: «Что с ним?» — а мужской отвечал: «Гипотермия». Переохлаждение…

Их положили в пустующую палату. Там стояли кровати с матрасами на мягких панцирных сетках. Но несмотря на всю эту роскошь, сержант Суромин требовал, чтобы его отправили к ребятам на заставу. Он ворчал, что совершенно здоров и не собирается пролёживать зазря лучшие дни жизни. Успокоился только утром, когда сестра высыпала ему на постель целый ворох накопившихся писем. Кутырёв спал. Суромин аккуратно отсортировал почту — его и свою. Двенадцать писем скопилось земляку за эти дни: от матери, от сестры и одно — невесомо тонкое, с недавним штемпелем — от Лены. Поразмыслив, Суромин вынул его из стопки и спрятал под тюфяк — до лучших времён. Он знал по себе, что такие вот долгожданные и почти пустые на ощупь конверты опаснее неразорвавшихся гранат…

Зазвенела сетка, Кутырёв заворочался, открыл глаза.

— Привет, Кутырёк!

— Привет.

— Ну, как там твой Ингус поживает?

Кутырёв вздёрнул брови. Вспомнил. Засмеялся.

— Нормально! Нос холодный — значит, пёс здоров.

Игорь Данилович Козлов Когда подрастет сын

Участок границы, который охраняла наша застава, проходил по вершине высокой горы Джамала. Вся равнина видна с неё как на ладони. На самой макушке горы стояла наша наблюдательная вышка. Устанавливали её с помощью вертолёта, потому что наш склон крутой, как трамплин, а противоположный — длинный и пологий, так что к вершине можно подъехать даже на машине. Используя эту особенность, «сопредельная сторона» — так пограничники называют соседнее государство — почти на линии границы тоже соорудила свою вышку, поставила на ней сильную оптическую трубу — прямо телескоп!

В ясные солнечные дни на этой вышке, кроме солдат пограничной охраны, появляются разведчики. Они ведут наблюдение, постоянно что-то отмечают на картах, фотографируют, делают записи в блокнотах. Одним словом — работа кипит!

Подниматься на гору тяжело, особенно зимой, когда склоны покрываются льдом. А самое главное, служба здесь требует особой бдительности и выдержки: расстояние между вышками невелико, каждое произнесённое вслух слово сразу улавливают «навострённые уши».

Так вот, в то утро всё было как обычно. Машина подвезла нас к подножию горы. Мы выпрыгнули из кузова, и я сразу заметил — на вершине блеснули стёкла «телескопа»…

Когда я первый раз по узкой крутой тропе поднимался к вышке, то где-то на полпути совсем выдохся, повалился на большой камень и пересохшими губами бормочу: «Не могу больше…» Нас, новичков, вёл тогда начальник заставы капитан Васильев. Он подошёл ко мне, положил руку на плечо и спокойно так говорит: «Рядовой Сухов, поймите меня правильно… Я знаю, что вам трудно. Можно, конечно, постепенно привыкать. Но оттуда, с вершины, наблюдают за каждым вашим шагом… Что они подумают, если увидят, как вы вниз покатитесь? Отдохните немного и пойдём…»

Капитан поднялся чуть выше — вся наша братия пластом лежала вдоль тропы, — стал что-то говорить другому солдату, у которого, наверно, самочувствие было не лучше. А ко мне, ловко прыгая по уступам, подлетел сержант Юра Попов — он шёл впереди, а начальник заставы замыкал цепочку. Сержант лёг рядом, усмехнулся, шутливо ткнул меня кулаком в бок и задорно сказал: «Вставай, пограничник, не позорь державу!»

С тех пор перед каждым восхождением я невольно вспоминал эти слова.

И на этот раз сержант Попов был старшим наряда. Когда машина, развернувшись, уехала, он посмотрел на вершину, нарочито громко вздохнул и привычно дал команду:

— Заряжай!

Голос у Попова — звонкий, озорной. Вроде произносит команды чётко, строго, а получается — весело…

У подножия горы, где дорога упирается в склон, на специальной подставке укреплён обрубок чугунной трубы. Сначала к нему неторопливо подошёл Федя Басаргин — третий из состава нашего наряда. Он деловито вставил в трубу ствол автомата, вытащил из подсумка магазин, лязгнул затвором.

— Оружие заряжено…

Федя — волжанин. Говорит на «о». Парень сильный, коренастый, а ходит немного вразвалочку, как медвежонок.

Потом сержант кивнул мне. Я подошёл к трубе и тоже зарядил автомат.

Теперь мы были готовы нести службу.

Началось восхождение. Тропа медленно плыла перед глазами. Был март: лёд кое-где подтаял, под подошвами сапог хрустел песок, шуршала прошлогодняя листва. Солнце припекало, но мы были в ватных куртках и зимних шапках, потому что там, наверху, всегда бушевал ветер. Несколько раз по пути я хватал горсть синего ноздреватого снега и бросал его за шиворот. Приятный, освежающий холодок полз по спине…