ТРИ БРАТА
Шрифт:
– Выехал однажды Мохэ Патипыч в степь посмотреть, как наливаются колосья на его ниве. Вдруг над полем сгустился такой мрак, что даже и вблизи ничего нельзя увидеть. Кинулся Мохэ на своей лошади туда-сюда и сбился с пути, заблудился. Блуждал, он, блуждал и вдруг увидел: огненный шар спустился с неба и упал неподалеку на землю, и сразу стало еще темней. «Уж не солнце ли спустилось с неба и погасло? – подумал он. – Оттого, может, и стало так темно?» Что же теперь будет с его лошадью и с его единственной десятиной пшеницы? Завянет без солнца и пшеница, и все, что нужно человеку для жизни. Не поленился Мохэ Патипыч, спрыгнул с воза и давай щупать колосья, не завяли ли они. Вдруг сверкнула молния, грянул
– Золото? – воскликнул Танхум. – В самом деле золото? – переспросил он, и в его глазах блеснул жадный огонек.
Бер, рассерженный тем, что его прервали на самом интересном месте, так и вскипел:
– А что же? Конечно, золото! – подтвердил он. – Все сыплется и сыплется это золото, словно зерно из решета.
Ошеломленный Патипыч глядит на падающее с неба богатство и озабоченно думает, как бы заграбастать себе все это золото? Как и во что собрать это? Скинул он с себя рубаху, штаны, шапку, выбросил всю солому из подводы, прикинул – все равно не вместить ему все это золото. Вдруг его осенила мысль – помчаться домой за мешками. Что вам долго рассказывать! Прыгнул он на подводу да так погнал свою лошадь, что только пыль столбом поднялась да земля дрожала под копытами. Едет он, едет и вдруг вспомнил: да ведь все-то его три мешка дырявые! Пока он починит их, золото может подхватить кто-нибудь другой. Патипыч встревожился и повернул лошадь назад в поле, чтобы пока насыпать сколько войдет в рубаху, в штаны, в шапку, в подводу. Едет, едет Патипыч, вихрем мчится его лошадь, только искры сыплются из глаз, а поля с золотым горошком все нет да нет. Погнал он лошадь еще сильнее. Мчалась она, мчалась, пока не выбилась из сил, грохнулась наземь и испустила дух. Соскочил Патипыч с подводы и заплакал горькими слезами.
– А куда же золото девалось? – спросил Танхум и с досады, что столько золота пропало зря, ложка выпала у него из рук.
– Говорят, по межам раскатилось, – со вздохом ответил Бер, как будто и ему жалко было, что золотые горошины раскатились по межам.
Танхум с ненасытным любопытством прислушивался к рассказу отца и с таким интересом расспрашивал о разных недосказанных им подробностях, словно верил, что это чистейшая правда.
– А куда делся этот Мохэ Патипыч? – спросил он отца.
– Говорят, умер с горя.
– Так ему и надо, – сказал Заве-Лейб. – Не надо было так жадничать и ехать домой за мешками. Набрал бы, сколько мог…
– Чудак он, и только! Насыпал бы полные карманы, полную шапку, полную подводу, а потом поехал бы за мешками, – согласился Рахмиэл.
– Эх, мне бы столько золота! Я бы уж знал, что делать! – крикнул Танхум.
Бер пригладил свою бороду, расправил усы и повернул голову к жене, которая лежала в углу на кровати и все время стонала.
– Что с тобой, Пелта? Может, тебе надо чего-нибудь?
Она молчала.
«Плохо ей», – про себя произнес Бер.
– Чего тебе, Пелта? Ну, скажи! – спросил он, подойдя к кровати.
Восковое, морщинистое лицо Пелты исхудало – кожа да кости. Глаза глубоко запали. Она что-то пробормотала, но Бер ничего не расслышал, кроме двух слов:
– Рахмиэл… Танхум…
Бер неподвижно стоял у постели жены и не сводил с нее глаз. Она стонала, тяжело и неровно дыша.
Сыновья, сидя за столом, лишь изредка перебрасывались отдельными словами. Затем один за другим поднялись с мест и вышли на улицу.
Спустились сумерки. Во дворах заскрипели колодцы. Женщины голосисто сзывали кур. Уныло квакали в ставке лягушки. Долго и протяжно выли собаки, словно почуяв беду. И все эти
звуки смешались, рассеиваясь во мраке, тонули где-то далеко в безбрежных степных просторах. На миг стало тихо. И вдруг из соседнего двора донесся чей-то неистовый тревожный крик. Танхум побежал туда, за ним помчались Рахмиэл и Заве-Лейб. По двору взад и вперед бегал сосед и жалобно кричал:– Гдалья! Что с тобой? Чего мечешься? – крикнул Танхум.
Гдалья – босой, взлохмаченный, худой, без шапки, в грязной нижней рубахе навыпуск – подбежал к братьям и, весь трясясь от волнения, забормотал:
– К-к-кобы-ла м-моя пр-про-пала… Конокрад…
– Опять повадился вор?! – с возмущением воскликнул Рахмиэл.
– Как только стемнело, из конюшни увели, – чуть спокойнее ответил Гдалья. – Она ж никогда дальше моего двора шагу не ступит. Она же привыкла к моему двору, как дитя родное…
С минуту постояв, Гдалья опять помчался искать кобылу. Глаза его беспокойно бегали, он, не переставая, звал свою лошадь:
– Ксе-ксе-ксе!
Рахмиэл и Заве-Лейб вернулись в хату, а Танхум пустился следом за Гдальей, Он долго шнырял по чужим дворам и возвратился домой поздно ночью.
Братья уже спали. С детства все трое спали в одной постели, и Танхум, войдя в хату, лег рядом с ними.
Бер лежал, полузакрыв глаза, и чутко прислушивался к стонам жены. Сыновья беспокойно ворочались с боку на бок, словно они видали во сне что-то очень страшное.
На улице вдруг завыли псы. Беру стало не по себе. Он поднялся с постели и перевернул сапог голенищем вниз. Это считалось своего рода заговором против нежданной беды. Затем он подошел к Пелте и начал прислушиваться к ее дыханию.
– Пелта!… А Пелта!… Что с тобой, Пелта?
Жена не отвечала. Дрожащим от волнения голосом стал он тормошить ее:
– Пелта!… Пелта!…
Бер пощупал рукою ее лоб и замер. Трепет пробежал по его телу, и он не своим голосом закричал:
– Дети! Мама…
Во дворе заунывнее завыли псы. Бер еще раз прикоснулся рукою к телу жены, пощупал ее ноги.
– Скончалась! – с замиранием сердца прошептал он. Беру хотелось еще что-то сказать, крикнуть, но от горя и испуга слова застревали в горле, что-то душило его. Так неподвижно и безмолвно простоял он возле покойницы долго. На улице уже серел рассвет. Пропели первые петухи. Бер подошел к сыновьям и начал будить их:
– Рахмиэл! Заве-Лейб! Танхум!…
– Что?… Что такое?
– Рахмиэл! Заве-Лейб!…
Сыновья быстро вскочили с постели, точно предчувствуя что-то недоброе. Бер скорбно глядел на них и долго не мог вымолвить ни слова. Наконец он промолвил:
– Мама скончалась…
Лицо его искривилось от муки, и он заплакал.
Скорбная тишина стояла в хатенке Бера Донды. Молчаливые, убитые горем, глядели на покойницу сыновья. Две пушинки, которые положил ей на переносицу Бер, оставались неподвижны. Значит, больше не дышит его Пелта. Тихо, на цыпочках, словно не желая нарушить ее покой, пошел он искать кусочки свечей, которые оставались после каждой молитвы Пелты в канун святого дня – субботы. Бер зажег эти свечи у изголовья покойницы.
В домик ввалилась жена синагогального служки – Двойра. Она припала к покойнице и заунывным, скорбным напевным голосом начала причитать:
– Горе наше горькое… На кого ты оставила своего Бера и своих сыновей?… Не дожила ты до счастья своих детей. Рано ты ушла от нас…
Затем зашли Рива Рейчук и еще несколько женщин. Они обмыли покойницу и обрядили в белый саван.
Пришел синагогальный служка и с ним еще несколько пожилых колонистов. Они прочитали псалом за упокой души. Потом на сколоченных из досок носилках умершую отнесли на кладбище.