ТРИ БРАТА

– Верно, сначала я подумал было, но ведь столько лет напрасно ждали! Я и не надеялся на такое счастье… – в радостном возбуждении бормотал Танхум. – Благодарю тебя, господи, благодарю! В добрый час, в счастливый час! – почти беззвучно шептал он. – А роды скоро? – повернулся он к Нехаме.

– Даст бог, скоро, – отозвалась та. Размечтавшись, Танхум представил себе: он с сыном (Танхуму непременно хотелось иметь сына) идет по улице, ведет малыша за ручку, а встречные любуются мальчиком, говорят друг другу:

– Вы только посмотрите – вон идет Танхум со своим сынком. Вылитый отец, как две капли воды похож на него. Чудесный мальчишка…

А пройдет год-два, ну, три от силы, и Нехама родит ему еще сыночка, а там, глядишь, и еще… Старший мальчонка поведет за ручку среднего, средний – младшего. Люди будут лопаться от зависти. Ну и пусть их лопаются!

– Смотрите, как человеку везет: одни мальчишки! Вот будут помощники отцу, вот счастье-то! Целая орава!

Танхуму представилось, как его сыновья поскачут к пруду купать лошадей, как будут весело нырять, плескаться там, плавать наперегонки, хватая друг друга за ноги, шуметь и озорничать.

– Вот шалуны, вот проказники! – скажут люди, а он, Танхум, будет радоваться их озорству и думать: «Ничего, это им на пользу: крепче станут, чтоб они росли здоровыми».

Когда сыновья, продолжал он мечтать, вернутся с купанья, он, Танхум, запряжет лошадей в арбу и поедет в поле, чтобы привезти скошенный хлеб. По-богатырски будет он поднимать на вилах копны, дети будут ему помогать сгребать граблями оброненные колоски. Один будет укладывать, другой утаптывать… А когда он перевезет хлеб с поля, то расстелет его на току. И опять сыновья его будут ревностными помощниками ему: один будет сидеть верхом, погонять лошадей, впряженных в молотильный камень, другой – вилами откидывать солому. А потом они сгребут зерно в вороха и, когда закончится молотьба, сложат солому в скирды, уберут полову…

От этих картин, проносящихся перед мысленным взором Танхума, у него так весело стало на душе, что хотелось рассказать обо всем каждому встречному.

«Боже милосердный, – думал он, – да будет благословенно имя твое, благодаря твоему милосердию Нехама понесла ребенка».

Прошло несколько дней. За этот короткий срок в Садаеве произошли большие перемены: стремительно продвигаясь вперед, полчища белых заняли колонию и завели старые, дореволюционные порядки – назначили старосту, появились и урядник и пристав. Богатеи воспрянули духом. Танхуму особенно на руку был приход белых, потому что при красных он боялся, как бы не дознались, что он бежал из тюрьмы, не посадили снова за решетку.

Надо было возблагодарить бога за дарованные им милости, и за ожидаемого наследника, и за возвращение старой власти, и вот Танхум приказал жене справить субботу так, как велит святой обычай. Нехама сделала все как полагается: в пятницу утром испекла две пышные, румяные, густо покрытые маком халы. В сумерках, перед тем как освятить свечи, она напекла «мацелах» – мацы – и поставила в печь субботние блюда: золотистый куриный бульон, фаршированную шейку, кисло-сладкое жаркое, пудинг и «цимес» из фасоли.

В субботу утром, когда Танхум проснулся, ему ударил в нос ароматный запах топленого молока, которое еще накануне вечером Нехама поставила в печь в большом обливном горшке. Танхум вышел во двор. Пока он там любовался своим хозяйством, Нехама вынула горшок из печки, поставила его на стол и налила себе и Танхуму по кружке вкусного, долго томившегося, золотисто-красного топленого молока, покрытого глазками жира.

Танхум даже облизнулся, увидев толстую коричневую пенку, которую нарочно бухнула ему в миску Нехама. Он жадно, залпом проглотил молоко вместе с пенкой, заедая хрустящим коржиком с корицей.

Позавтракав, Танхум с Нехамой начали собираться в синагогу: Нехама надела нарядное, в горошек, платье, накинула на плечи черный кружевной шарф; Танхум тоже нарядился в праздничный костюм. Кругом царил субботний покой. Никто не работал в этот отданный служению богу день, никто не возился в доме и во дворе.

Со дня своего возвращения Танхум еще ни с кем не виделся, ни с кем не говорил. И вот сегодня он, как и подобает богатому человеку, со всеми поздоровается, выслушает от видных людей Садаева, что новенького творится на белом свете.

В синагоге он увидит и своего старого отца, который еще не знает, что сын вернулся. Он, Танхум, попробует попросить у него прощения, скажет отцу: «Я тонул, отец, а ты не подал мне руки, чтобы помочь выбраться… Но велик господь, и вернул он тебе отверженного сына. Так, может быть, ты, отец, сменишь гнев на милость и простишь меня?… И еще скажу тебе, отец: бог пошлет тебе еще одного внука – моя Нехама скоро родит. Покойная мать молилась за меня на том свете, ты молился здесь, и бог послал милость. Приходи, отец, ко мне сегодня на субботнюю трапезу!»

Никогда еще Танхум не был таким кротким, никогда так не смягчалось его сердце. Он готов был подойти к последнему бедняку, пожелать ему «доброй субботы» и даже пригласить к себе на праздничную трапезу.

Но, как нарочно, никто не попадался ему навстречу, да и двор синагоги был совершенно пуст.

– Как видно, уже началось молебствие, – сказал жене Танхум, и Нехама вошла в молитвенный дом. А внимание Танхума привлекла белая голубка с золотистой шейкой, которая сидела на крыше синагоги. Вокруг нее кружил сизый голубь с фиолетовым горлышком.

«Вот ты где, моя пропажа! Изменила мне, негодница», – мысленно выбранил Танхум голубку,

После того как кошка сожрала голубя, голубка улетела к самцу на крышу синагоги, где и свила вместе с ним новое гнездо.

– Кыш, дрянь ты этакая! Не сумела дружка завлечь к себе, в свое гнездо! А разве плохо тебе у меня было? Вот и жили бы у меня, и кормились, и плодились на доброе здоровье. А тут на тебе – улетела незнамо куда! Кыш!

И Танхум хотел было схватить камень и запустить им в голубку, прогнать ее с крыши, но тут голубь взлетел и, увлекая за собой голубку, улетел вместе с нею.

«Ко мне летите, голубки, ко мне!» – произнес про себя заклятье Танхум и, немного успокоившись, вошел в синагогу. Нехама уже сидела на хорах, отведенных для женщин, и молилась. Внизу облаченные в талесы мужчины тоже тихо бормотали субботние молитвы.

Танхум подошел к откупленному им несколько лет назад месту, сел и огляделся.

«Как мало людей сегодня в синагоге, ох как мало, – подумал он. – Почти одни старики… Нет ни Рахмиэла, ни Заве-Лейба, нет ни Гдальи, ни Михеля, нет Шлоймы Чертока и Янкеля Кейлиса».