Три комнаты на Манхаттане

— Ты не хочешь вернуться?

— Нет.

Он не слушал музыку. Казалось, он вглядывается в самого себя.

Неожиданно он заплатил и повторил то, что говорил уже несколько часов подряд:

— Пошли.

— Куда мы идем?

— Поискать еще воспоминаний. А это значит, что нам есть куда пойти, не так ли?

При виде дансинга он спросил:

— Ты танцуешь?

Она неверно поняла его и сказала:

— Тебе хочется потанцевать?

— Я тебя спрашиваю, танцуешь ли ты?

— Ну конечно, Франсуа.

— Куда ты ходила в те вечера, когда тебе хотелось танцевать? Ты должна показать мне… Ты не понимаешь, что я хочу сказать? Так вот…

Если нам доведется встретить мужчину… Понимаешь?.. Мужчину, который с тобой спал… Ведь это случится в один прекрасный день… А может, уже и довелось встретить… Я хочу, чтобы ты оказала мне честь сообщить, что вот этот, мол!

Он невольно повернулся к ней и заметил, что ее лицо покраснело, глаза блестят, но ему не было ее жалко. Он слишком страдал сам, чтобы испытывать к ней жалость.

— Скажи, а может быть, мы уже встречали хоть одного?

— Да нет же.

Она плакала. Она плакала беззвучно, как случается плакать детям на улице, когда матери волочат их за руку сквозь толпу.

— Такси!

И, открывая для нее дверцу, он сказал:

— У тебя это вызовет приятные воспоминания. Кто он был, этот мужчина в такси? Если вообще он был только один. Сейчас ведь в Нью-Йорке в моде любовь в такси, не так ли? Так кто же он был?

— Один друг Джесси, я тебе уже говорила. Или, скорее, друг ее мужа, Роналда. Мы его случайно встретили.

— Где?

Он ощущал мучительную потребность представить себе полную картину.

— В маленьком французском ресторанчике на Сорок второй улице.

— И он угостил вас шампанским! А Джесси скромно удалилась, как друг твоего морячка! Удивительно, до чего люди могут быть скромными! Они сразу все понимают. Выходим…

Впервые они снова увидели тот самый перекресток и ту сосисочную, где встретились.

— Что ты хочешь сделать?

— Да ничего. Паломничество, понимаешь! Ну а здесь?

— Что ты хочешь сказать?

— Ты прекрасно поняла… Ты наверняка пришла в это место в ту ночь не в первый раз. Это совсем рядом с домом, где ты жила с Джесси. Насколько я теперь начинаю понимать вас обеих, было бы удивительно, если бы вы не завязывали здесь новых знакомств. Ибо вступать в беседу с мужчинами тебе кажется особым шиком. Не так ли, Кэй?

Он пристально посмотрел на нее. Лицо его побледнело, осунулось, взгляд казался настолько застывшим, что у нее не хватало мужества протестовать. Он больно сжал ей руку своими жесткими, как клешни, пальцами.

— Пошли.

Стемнело. Они проходили мимо дома Джесси, и Кэй застыла от изумления, заметив в окне свет.

— Посмотри, Франсуа.

— Ну что там? Вернулась твоя подруга? А может быть, это ваш Энрико!

Ты хотела бы подняться? Скажи…

Его голос становился угрожающим:

— Ну чего ты ждешь? Ты боишься, что я поднимусь вместе с тобой и обнаружу все эти ваши мелкие пакости там, наверху?

На этот раз она сама, взяв его за руку, с трудом, будто ей мешали слезы, произнесла:

— Пошли.

И они еще ходили какое-то время. Прошлись в очередной раз вдоль 5-й авеню. Шли они, опустив голову, молча, не замечая ничего, погруженные в свои горькие размышления.

— Я сейчас задам тебе один вопрос, Кэй.

Он казался более спокойным и более сдержанным. Она покорно прошептала, может быть ощутив проблеск надежды:

— Я слушаю.

— Обещай мне ответить на него искренно и правдиво.

— Да, конечно.

— Обещай.

— Клянусь.

— Скажи мне, сколько было мужчин в твоей жизни?

— Что ты хочешь этим сказать?

Уже в агрессивном тоне он отчеканил:

— Ты что, не понимаешь?

— Это зависит от того, что ты имеешь в виду, говоря «в твоей жизни».

— Сколько мужчин спали с тобой?

И добавил с сардонической улыбкой:

— Сто? Сто пятьдесят? Больше?

— Гораздо меньше.

— То есть?

— Я не знаю. Погоди…

Она и в самом деле стала старательно рыться в памяти. Видно было, как она шевелит губами, может быть, произносит шепотом цифры или имена.

— Семнадцать. Нет, восемнадцать.

— Ты уверена, что никого не забыла?

— Я думаю, что это все, да, все.

— Включая мужа?

— Извини. Мужа я не считала. Значит, получается девятнадцать, дорогой мой. Но если бы ты только знал, насколько это все не имеет никакого значения.

— Пошли.

Они повернули назад. Они были измучены настолько, что ног под собой не чувствовали, и не произносили больше ни слова, даже не пытались начать разговор.

Вашингтон-сквер… Провинциальные и пустынные улицы Тринич-Виледжа…

В лавке полуподвального этажа китаец гладил белье при ярком свете…

Занавески в клеточку на окнах итальянского ресторана…

— Поднимайся!

Он шел за ней, такой спокойный и холодный, что она ощутила дрожь в затылке. Он открыл дверь.

У него был вид, будто он собирается вершить правосудие.

— Ты можешь ложиться.

— А ты?

Он? В самом деле, что же он будет делать? Проскользнув за занавеску, он прислонился лбом к оконному стеклу, слышал, как она ходит по комнате, различил скрип кровати, который та издает, когда на нее ложатся, но продолжал еще долго стоять, погруженный в свое печальное одиночество.

Наконец он возник перед ней и стал разглядывать ее так напряженно, что не дрогнул ни один мускул на лице.

Он прошептал одними губами:

— Ты…

Потом повторял, повышая каждый раз голос, и в конце концов перешел на отчаянный крик:

— Ты!.. Ты!.. Ты!..

Его кулак повис в воздухе. Может быть, через мгновение он смог бы взять себя в руки.

— Ты!

Голос его стал хриплым, кулак обрушился всей своей тяжестью, ударяя ее по лицу, один раз, два раза, три раза…