Три короба правды, или Дочь уксусника

Очки поляка были залеплены снегом, и сколько он ни протирал их, они вновь покрывались белой коростой.

— Что, барин! Плохо? — участливо спросил махавший рядом с ними лопатой дворник.

— В самый праздник такая гадость! Да еще эти жертвы полового подбора! Им положено снег в кучи складывать, чтобы потом на санях на Неву вывозить, а они со своей чугунки снег нам обратно кидают. Мне госпожа Синельникова так и сказала: «Огради, говорит, Митрич, мой интерес от этих трутней». Нам еще на Шпалерной повезло, снег весь ветром унесло, да в Гагаринскую и Самбургский переулок забило. Там сейчас такие валы высокие, что человекам по разные стороны одному другого не видать.

— Какие трактиры или ренсковые погреба, или другие жральни тут рядом есть? — спросил у дворника поляк.

— Так у нас в доме кухмистерская Петра Емельяновича Владимирова, добро пожаловать. А за французским консульством и за шведами кухмистера Столбова заведение, только я вам туда не советую ходить. А если выпить хочется, то на углу Гагаринской трактир Эзелева. Только никто сейчас не торгует, праздник-с.

— А господин Владимиров в этом доме живет или в другом месте?

— В этом. Над кухмистерской квартирует.

— Пошли к нему, Степан, — сказал Артемий Иванович. — До этого Столбова еще три дома идти, а тут два шага всего.

— Уж не родственник ли то пана Артемия?

— Нет. Я, слава Богу, сирота.

Дом с вывеской кухмистерской Владимирова находился по другую от консульства сторону улицы и почти напротив него. Толкнув дверь с заиндевевшим стеклом, они вошли в подъезд, где навстречу им со стула, стоявшего напротив небольшого горевшего камина, поднялся гревшийся у огня швейцар в фуражке с наушниками и в длинной швейцарской шинели с солдатским Георгием на груди.

— Так значит, это ты служишь здесь швейцаром! — сказал Артемий Иванович, стряхивая со своего пальто снег.

— Уж с лета здесь служу! — доложил швейцар, почтительно помогая поляку отряхнуть дорогую шубу и веником обмахнув ему ботинки. — Как с действительной из-за слабости в ногах вышел из Преображенского полка, с тех пор тут.

Фаберовский протер платком очки, водрузил их на нос и строго спросил:

— Как зовут? Ага… Самсон Лукич… Грамотный? Тогда ознакомься.

Он продемонстрировал швейцару открытый лист, тот поднес его поближе к газовому рожку и затем почтительно вернул, выражая всем своим видом готовность услужить.

— Вот что, Лукич, — сказал Артемий Иванович и искоса взглянул на шубу Фаберовского, а затем опустил глаза себе на грудь, прикрытую вытертым телячьим воротничком. — Прослышали тут у нас в ведомстве, что в здешних окрестностях творятся неладные дела, и ты его превосходительству и мне, как человек по видимости правильный и с понятием, сейчас обо всем как на духу расскажешь! Ведь по этапу не ходил? Много потерял. Но это дело можно легко поправить.

— Что же вы меня сразу пугаете-то! — обиделся швейцар. — Мы люди православные, Государя и Господа нашего чтим, отчего ж не рассказать правды-то?

— Вот и давай без предисловий, — жестко сказал поляк, чтобы перехватить, пока не поздно, инициативу у Артемия Ивановича.

— Садитесь, ваше превосходительство, — Самсон Лукич уступил свой стул поляку, подобострастно протерев сидение рукавом. — Перво-наперво, упомяну о том, что вчера за час до вечерней службы от французского консульства неизвестные на тройках дежурного дворника похитили! Один валенок остался.

— Чего?!

— Вот вам истинный крест! Бабы наши говорили, что Андрейка сам на метле улетел, да только дуры они суеверные: где ж это было видано, чтоб мужеской пол на метлах летал! Да и какая у него метла могла быть, когда он на часах! Дворник наш, Митрич, — вон он лопатой на улице махает, — своими глазами видел, как его в сани втащили. Я-то в это время господина кухмистера с семейством поздравлять поднимался, так не видел, но Андрейка точно часа четыре отсутствовал. Мы в участок докладывали, пришел околоточный, всех опросил: кому в зубы, кому в ухо. Сам-то похищенный отпирается, дескать, не увозили его никуда, просто из-за бурана никто его не видел, а Митричу померещилось. Полиция в похищение так и не поверила, а зря: я-то заметил, что когда нас сегодня утром околоточный допрашивал, Андрейка странно так, словно аршин проглотил, прохаживался, руки за спину, словно граф какой, и так затравленно на всех посматривал… Должно быть, что его пытали.

— Подозреваешь на кого? — спросил Артемий Иванович.

— А то ж! Вот видите, ваше превосходительство, дом Фредерики Карловны Балашовой, вдовы камер-юнкера, напротив?

— Вижу? — переспросил Артемий Иванович. — Да в таком буране дальше своего носа не увидишь!

— Андрейка как раз в нем дворником служит. Очень, я вам скажу, подозрительный дом. На первом этаже всякое быдло живет: прачка наша, к слову, с мужем там же… А на втором этаже две сомнительные квартиры. Одну снимает преображенский капитан, Череп-Симонович, я его еще по службе помню. Живет-то он в полку, во флигеле на Миллионной, а сюда по субботам приезжает и на воскресенье остается. Вот уж год я тут швейцаром, и всякий раз это повторяется. А то, ваше превосходительство, здесь подозрительное, что, во-первых, как он на капитанское жалование лишнюю квартиру держит, когда он и в полку у всех перехватывал, и во-вторых, ходят к нему в эти дни и гвардейские офицеры разные, и солдаты. Причем остаются там на ночь. Ни буйств никаких, ни дебоширств, а шторы всегда опущены — и днем, и ночью. Если бы они все были из одного полка — еще куда ни шло: может песенников с собой взяли, или так, для обслуги за столом… Но они все из разных полков! Я сам видел, как сюда рядовой один из кавалергардов приходит. Огромный такой, наверняка из первого эскадрона, и в царевых покоях на карауле наверняка стоит. Что ему тут делать? А подполковнику из пограничной стражи?

— С чего ты решил, что он из пограничной стражи?

— Да они же все в мундирах, долго ли принадлежность определить! Вот взять, к примеру, подполковника пограничной стражи. У него приборное сукно салатного цвета. А вот изредка туда заходит семеновский капитан, так у него приборное сукно голубое. И он не просто капитан, а адъютант Штаба гвардейского корпуса, потому как аксельбанты у него…

— Это же наш капитан наверное! — сказал Фаберовский. — Я, пока за ним в «Пассаже» следил, голубое сукно хорошо разглядел.

— Мне кажется, — сказал Лукич, понизив голос, — что это заговор! Господа офицеры даже озираются кругом, перед тем как в дом зайти.

— А Анна второй степени у него на шее есть? У того точно есть, я заметил.

— Имеется, — подтвердил швейцар.

— Если это наш капитан, то встречу у французского консульства он мог назначить потому, что будет на сборище у Черепа-Симановича, — сказал Фаберовский. — Может, он ей даже какую-нибудь резолюцию передаст, а она у них вроде курьера, отвезет документ в Полюстрово.

— А в другой квартире, — не унимался Лукич, — живет капитан Варакута, инженер с Патронного завода. Он к нам обедать в кухмистерскую ходит. Я в кухмистерской у господина Владимирова еще и гардеробщиком подслуживаю, так однажды сам слышал, как он кухмистеру хвастался, что ему в мастерских гильзового отдела здесь по соседству котлы для самоваров делают, а в инструментальном отделении на Васильевском краны точат. Он, дескать, все это к себе приносит, доделывает да продает. То, что Варакута ворюга — это верно. А вот насчет самоваров он врет. Я видел, как однажды летом он привез к себе несколько круглых предметов, завернутых в бумагу. Но это не были самовары. Я уверен, что это были бомбы или мины, вроде тех, что мы в турецкую войну на Дунае ставили. А еще я слышал, что он подрядился во французском посольстве какие-то трубомедницкие работы произвесть. Французы ему кучу денег отвалили, а он материалы казенные берет с завода, да еще рабочих задарма на работу гоняет.

— А почему он с кухмистером так откровенничает? — спросил поляк. — Этот господин Владимиров тоже в доле?

— Господин кухмистер хотел бы заманить Варакуту себе в зятья. У него две дочки есть — настоящие тумбы! Облепи афишами да на улице поставь — никто разницы и не заметит.

— Ну-ка, зови хозяина.

Артемий Иванович сунул швейцару полтинничек и обернулся к поляку:

— Хоть мы люди и государственные, но инвалида надо уважить, все-таки праздник, — пояснил он.

Швейцар с благодарностью сунул монетку в карман шинели и поспешил по украшенной еловыми ветками лестнице наверх. Очень скоро Самсон Лукич вернулся обратно в сопровождении высокого чернобородого мужчины в белой косоворотке, облегавшей под жилетом большое брюхо. Мужчина шагал через две ступеньки, на ходу влезая в рукава длинного сюртука из синего люстрина. Вокруг себя он распространял аромат ладана, жареного гуся и печеной ветчины.