Три круга войны

— Прыгай!

Она оглянулась и прыгнула ему в руки. Ловко поймав ее, он не сразу опустил Шуру на землю.

— Да ну же!.. — вырываясь из его рук, она била его кулачком по плечу.

Гурин отнес ее на обочину и только там отпустил.

Высунувшись из кабины, солдат, улыбаясь, наблюдал за ними. От смущения Шурино лицо покрылось румянцем, который всегда так нравился Гурину. Он любовался ею, а она, оправляя на себе юбку, обиженно ворчала:

— Вот еще… Люди же смотрят…

Она поддела под ремень два пальца, разогнала складки, сняла с плеча планшетку, собрала в кулак тонкий ремешок ее, сбежала с дорожной насыпи вниз.

— Спасибо, славяне! — Гурин поднял руку, помахал солдату.

— На здоровье! — подмигнул тот, сверкая белыми зубами. — Не заблудитесь?

— Нет! Вон только поле перейти — лес, там наши землянки.

— Лейтенанта не обижай.

«Студебеккер» заурчал, стал выруливать на дорогу. Шура взглянула ему вслед, помахала планшеткой. Солдат ответил ей взмахом пилотки.

Они шли узкой полевой тропкой гуськом — Шура впереди, Гурин за ней. Ему хотелось идти рядом, но сырая пашня с обеих сторон не позволяла это сделать, и он в душе проклинал немецкую аккуратность, немецкий рационализм, которыми в другое время не переставал восторгаться. «У моей бабушки на огороде между грядками тропки шире, чем здесь в поле!..» — негодовал он про себя.

Наконец пашня немного расступилась, и Гурин тут же догнал Шуру. Перебросив плащ-накидку на левую руку, он правой взял ее под локоть. Она доверчиво прильнула к нему, и он поцеловал ее в щеку. Шура вскинула на него благодарные глаза и в ответ локтем прижала его руку к себе.

— Шурка, я люблю тебя… — прошептал Гурин ей в самое ухо. В ответ она лишь крепче прижалась к нему.

Солнце уже лежало на горизонте и, прежде чем совсем скрыться, на прощание поливало землю яркими лучами. Весенние запахи травы, земли обострились, кружили голову. Он преградил Шуре дорогу и, поймав ее губы, страстно стал целовать. Она отвечала ему с какой-то жадной готовностью.

Гурин бросил на траву плащ-накидку, и они опустились на нее, не отрываясь друг от друга. Ее узкое военное платье, перепоясанное широким офицерским ремнем и портупеей, мешало ему, он тщетно пытался пробраться к ней сквозь эту амуницию. И тогда Шура прошептала горячо:

— Я сама… Только ты не смотри…

Они лежали под маленьким, совсем еще подросток, вишневым деревцем, сплошь усыпанным цветами. И от этого деревца исходил такой родной, такой домашний запах цветущего вишневого сада.

— Точно как у нас дома! — воскликнул он невольно. — Шура, посмотри — вишня! У нас сады такие. Представляешь, когда они цветут — всё как в молоке, а воздух становится от запаха такой густой, ароматный, настоянный на вот такой белой пене цветов. И в это время, как правило, солнышко пригревает, трава на глазах растет и — такая тишина в природе! Только слышен пчелиный гул, сплошной, будто басовая струна гудит. Красота!

И тут, как бы в подтверждение его слов, взлетела с цветка запоздалая пчела, стала парить над веткой, выбирая, в каком бы цветке еще напиться сладкого нектара, выбрала, прильнула к нему, изогнулась полосатенькой спинкой, уперлась остреньким брюшком в лепесток, заработала с жадностью.

— Да вот она, смотри! — обрадовался он пчеле, как чему-то родному.

— Глупенький, ты еще совсем мальчишечка: букашке радуешься, — приласкалась к нему Шура.

— Нет, понимаешь, странно: точно как у нас дома… И запах такой же. Вот увидишь! Поедешь к моей маме… Да? Поедешь?

— Очень я ей там нужна…

— Нет! Ты так не говори! У меня мама хорошая, понятливая. Она тебя будет любить. Я ей все напишу. Я сегодня же ей напишу все про нас, чтобы она знала.

— Не надо…

— Почему?

— Ну не надо раньше времени расстраивать.

— Какое же тут расстройство? Радость! — и он обнял Шуру, поцеловал ее в губы.

— Пойдем, поздно уже.

— Шура, ну чего ты боишься? Мама…

— Подумай сам хорошенько… Ну, приедем мы к твоей маме… Ни у тебя никакой специальности, ни у меня. Сядем маме на шею?

— Вот слово даю тебе, Шура, — я обязательно добьюсь своего в жизни! Ради тебя все сделаю!

— Глупенький. А пока добиваться будешь, как жить будем? Трудно придется тебе, Вася.

— Ты имеешь в виду оккупацию?

— Не только… Вообще…

— Знаешь, насчет оккупации я тебе скажу так. Это было мне испытание, и я его выдержал с честью. Откровенно тебе признаюсь: во время оккупации я часто думал, что, когда придет освобождение, когда придут наши, меня призовут куда надо и похвалят за то, что я был смелым и честным перед Родиной, перед комсомолом. И вот увидишь: еще придет такое время! Майор Кирьянов прав: в суете войны не до этого было.

— Похвалят, похвалят, — Шура по-матерински погладила его по голове. — Не паникуй только.

— Знаешь, кем бы я хотел стать, чем заниматься?

— Офицером.

— Да… мечтал. Всю войну мечтал стать офицером. А теперь это желание почему-то поприутихло. Во время войны мне казалось, что офицером я больше пользы принес бы, а теперь чувствую, это уже не так важно, и меня все больше одолевает мечта стать… журналистом. Буду разъезжать по стране, видеть новые места, узнавать новых людей и описывать. А?

Шура в ответ грустно улыбнулась.

— Не веришь? — вздохнул он. — Конечно, трудно будет этого добиться. В институт трудно будет поступить: все, чему учили в школе, забыл. Повторять — учебников нет, да и некогда этим заниматься. А что делать? Скорее бы уж что-то определялось: либо в офицеры, и тогда бы я твердо уже знал: моя судьба — армия! Либо демобилизация — и тогда… И тогда — не знаю, что день грядущий мне готовит… Но, — вдруг он оживился, — если ты будешь со мной — я все преодолею! Ты — цель моя, а ради этой цели…

Она будто не заметила его оживления, посоветовала просительно:

— Что бы ни случилось, будь мужественным…

— Ты о чем? — насторожился Гурин.

— Да обо всем, Вася… — она запнулась, стушевалась почему-то, но быстро оправилась, сказала рассудительно: — В жизни всякое случается: неудачи, разочарования, крушение мечты…

— Если очень хотеть, стремиться!.. — запальчиво начал он, но она его перебила:

— Часто бывает так, что от тебя это не зависит. Обстоятельства иногда складываются сильнее твоих стремлений. Тебе будет очень трудно, но ты…

— Да о чем ты? — забеспокоился он. — И ты мне не веришь? Поэтому ты боишься идти со мной до конца? Боишься трудностей? И все это из-за проклятой оккупации?

— Успокойся, Вася. Ничего этого я не говорила. Я только прошу тебя: будь мужественным.

— А я трус разве?

— Нет. Но одно дело быть смелым на войне и совсем другое быть мужественным в мирной жизни. Не теряй самообладания.

— Что-то не совсем понятны мне твои призывы… — сказал он скорее себе, чем ей. Потом он взял ее за обе руки, заглянул в глаза: — Что-нибудь случилось?