Три круга войны

Спасаясь от грязи, солдаты взобрались на железнодорожную насыпь. Ветка еще не была восстановлена, на рельсах краснела ржавчина. Местами полотно было разворочено, а рельсы загнуты в разные стороны, будто легкие проволочные прутья. Мосты взорваны. По обеим сторонам насыпи, в кюветах, насколько хватало глаз, валялись скелеты обгорелых вагонов, платформы, «тигры», пушки, грузовики, кургузые немецкие паровозы. И чем дальше, тем больше.

Солдаты брели, рассыпавшись по железнодорожной насыпи. Кто мелко семенил, ступая на каждую шпалу, кто, наоборот, шагал широко — через одну, кто для пущей безопасности шел бровкой вдоль полотна. Ребята помоложе и поздоровее, дурачась, пытались идти по рельсам — соревновались, кто дальше пройдет, не соскользнув с гладкой поверхности.

Дорога эта к вечеру привела их к станции, на окраине которой они остановились на очередной ночлег. И тут Гурин впервые узнал, что не везде гостеприимство в чести, и сильно удивился этому: как можно?! Оказывается, можно…

Когда сержант Бутусов открыл калитку и, не обращая внимания на визгливый лай собачонки, ввел группу солдат в чистенький дворик, навстречу им выскочила с непокрытой головой разъяренная женщина.

— Ну, куды вас?.. Куды вас?.. — замахала она руками.

— Здорово, хозяйка, — поприветствовал ее Бутусов. — Принимай гостей. Красивых, молодых! — балагурством он пытался сбить ее с дурного тона, но она кричала свое:

— Нэма от вас покою ни днем, ни ночью. Идуть и идуть. Шо моя хата з краю? Шо то за жнзня? И усим дай да дай. У мэнэ вжэ нэма чого даваты.

— Ну, такая молодая и красивая! — продолжал шутить Бутусов. — Сколько примете — пять, десять? Хата вон какая большая.

— Ни одного не пущу! Надоилы уеи. Гэть з мого двора! — махнула ока рукой, будто кур чужих гнала с огорода.

— Э, нет, так дело не пойдет, — посерьезнел Бутусов. — С немцами, наверное, так не разговаривала?

Ух, как взъярилась от этих слов молодка! Будто шилом ее укололи. Руками замахала, закричала:

— Ты, чертяка рыжий, мэкэ нимцямы не дорикай! Я их не кликала сюды. И як я з нымы разговарювала, ты не слыхав. Як бы тэбэ до них, я б подывылась…

— Прекратить разговоры! — скомандовал сердито Бутусов. — Разболталась! Сейчас действуют законы военного времени. А здесь тем более — прифронтовая полоса. И я вас живо спроважу под трибунал! Там вам разъяснят, что к чему. — Обернулся к солдатам: — Десять человек, шагом марш в хату. И будьте как дома. А вам приказываю растопить печь — солдатам надо до утра просушить свою одежу. Постыдились бы! Раненых солдат на улице хотите оставить в такую погоду! Приду проверю, — и он погрозил пальцем притихшей хозяйке.

Солдаты неуверенно направились к крылечку, сержант вытянул руку за спиной Гурина, сказал:

— Ладно… Пять человек — хватит. Остальные за мной.

Тщательнее, чем обычно, солдаты вытерли ноги о соломенную подстилку у порога и несмело, по одному просочились в хату. Чистенький пол, недавно смазанный, еще издавал запах глины и коровьего кизяка. Печь побелена, поддувало и чугунная дверца окаймлены ровной черной лентой. На камине нарисован большой синий куст, к которому с двух сторон тянулись такие же синие голуби.

Дверь в горницу была открыта, и солдаты, словно в убежище, осторожно прошли туда, расселись на лавке рядком, как ласточки на проволоке, молча рассматривали внутренность хаты.

Вошла хозяйка, затопила печь. Она несколько раз выходила, приносила то дровишек, то ведро с углем. Молча, не глядя на гостей, исполняла свою работу.

Наконец печь разгорелась, потянуло теплом, потеплела и сама хозяйка:

— Вы уж извиняйте, шо так получилось…

— Ничего, — ожили солдаты. — Бывает…

— Война, от нее никому не сладко.

— Утром тилько уехали ваши, два дни жили. Цилый день поралась, поки убралась, а тут вы… Но ничого… Раздягайтесь. Може, вам зварить шо? — примирительно спросила она.

— Нет, не надо, — отказались солдаты. Их очень резануло слово «ваши» в ее речи. Может, это и была случайная оговорка, но они при этом слове, как по команде, переглянулись, и у всех в глазах можно было прочитать одно: «Вот зараза!» Очень им было это обидно.

— Мы сами сварим. У вас есть большая кастрюля или чугунок?

Хозяйка принесла и то и другое. Солдаты выбрали чугунок из принципа: не хотели они ее хорошей посуды. Сварили кашу из концентрата, наелись, развесили свои шмотки вокруг плиты и стали устраиваться на ночь. Вещмешки под головы, шинели — одну полу под себя, другую сверху…

Хозяйка принесла большую ряднину, они не отказались, разостлали ее на полу и повалились до утра.

Только к концу третьего или четвертого дня добралась наконец команда Елагина до своей цели — догнала батальон выздоравливающих. Располагался он в большой пустой деревне — бывшей немецкой колонии. Дома здесь были большие, островерхие. Внутри — простор. Посредине стояла толстотрубая печь, а вокруг нее вдоль стен — сплошная соломенная постель, ограниченная у ног деревянными брусками, чтобы солома не растаскивалась.

Солома… Теперь Гурин к ней привык и радовался при виде ее, как родному крову. Что бы они делали без нее, родимой? Она всю дорогу у них и под боком вместо перины, и в головах вместо подушки, и в ботинках вместо стелек; она и топливо и защита. И теперь он уже немного стыдился своих мыслей, когда по дороге в госпиталь трясся в грузовике и мечтал о подушках и белых простынях. Госпиталь — это слово у него ассоциировалось с больницей, и он представлял себе: «Вот приедем на место, у нас заберут верхнюю одежду, выдадут синие теплые халаты, тапочки и поведут в белоснежную палату, положат на мягкую постель с простынями. Рядом будет стоять тумбочка, в ней моя тетрадь со стихами и томик Короленко. А на стене над головой будут висеть наушники — радио. И заботливая, очень нежная сестра будет подходить и спрашивать: „Как вы себя чувствуете, больной?“» «Чудак! — усмехался он теперь. — Это же надо быть таким наивным чудаком! Соломка — вот она, родная наша выручалочка!»

Гурин бросил подальше к стенке — себе в изголовье — вещмешок, не раздеваясь, сам упал на солому и тут же уснул.

Утром их разбудили строгой и очень неприятной командой: «Подъем!»

— Подъем, подъем, — сержант Бутусов ходил и каждого теребил, стягивал с них шинели. — Не слышите, что ли? Подъем!

Солдаты спросонья ворчали, одни поднимались, потягивались, разминая кости после трудной дороги, другие снова тянули шинели себе на головы, подбирали ноги, скрючивались в калачик, собираясь еще соснуть хотя бы с часок.

— Этто что такое? — послышался громкий строгий голос. — До сих пор валяются!.. Подъе-ем! Засекаю время!

После такого окрика не уснешь, зашевелились солдаты, ворчат, но одеваются.

— Что мы, строевые, что ли? У нас еще раны не зажили.

— Р-разгово-р-рчики! «Раны». У всех раны. В госпитале не отоспались? Безобразие, понимаете!.. А вы, товарищ Бутусов, куда смотрите?

Одеваясь, Гурин выглянул из-за печи — кто там такой строгий? — и увидел лейтенанта ниже среднего роста в большой фуражке, сильно надвинутой на лоб. Из-под козырька сверкали маленькие, узенькие, как у японца, глазки. Губы были по-детски надуты — лейтенант сердился. Левая рука висела на перевязи. Весь он был как на пружинках, не стоялось ему на месте, так и ходил туда-сюда. Посмотрел на часы.