Три круга войны

— Товарищ майор, разрешите?.. Я по вопросу обмена опытом комсомольской работы…

Майор засмеялся раскатисто:

— Знаем мы ваш обмен!.. Милости просим, товарищ младший лейтенант Шура, — он пожал ей руку.

— О, вы знаете, как меня зовут!

— А кто теперь у нас в батальоне вас не знает! — сказал капитан и тоже протянул ей руку.

— Ну, что затаился? — кивнул майор на Гурина. — К тебе за опытом, ухаживай за дамой.

— Раздевайтесь, Шура, — проговорил Гурин.

— Эх, молодежь! — крякнул майор. — Утром не поднимешь, вечером не найдешь. Разрешите, Шурочка, вашу шапочку. Так. Вашу шинельку… Вот, — майор отобрал все это у нее, повесил на гвоздь поверх своей шинели. — Садитесь, пожалуйста, — похлопал он ладонью рядом с собой. — Вот так. А вы, мужики, вдвоем на комсомольской постели устраивайтесь. Правильно я распорядился? — спросил он у Шуры. — Возражений нет?

— Очень даже правильно! — в восторге воскликнула Шура.

— Ну что, братцы? — капитан Бутенко дотянулся, рукой до бутылки. — Надо проводить нам старый год. Он все-таки был неплохим, принес нам много радостного. Помянем его добром. — Бутенко разлил водку по кружкам, плеснул себе в крышку. Посмотрел и еще добавил.

— Смотри не обидь себя, — засмеялся майор.

— Посудина, едрит ее… Извиняюсь… Посудина непривычная, не поймешь — то ли много, то ли мало. Посмотри, майор, на донышке. А то будешь потом упрекать, — шутил Бутенко.

— Донышко-то какое! Ишь, хитрец! Ну ладно. Значит: «Прощай, старый год! Ты был хорошим, пришли нам своего меньшого братца, чтобы был еще лучше». Так, что ли?

Чокнулись, выпили, закусили, и наступило молчание.

— Это называется — переломный момент: уже не трезвые, но еще и не пьяные, — сказал капитан, берясь снова за бутылку. — Самое скверное состояние.

— Откуда ты все знаешь? — спросил майор. — Вроде трезвый мужик.

— Старый шахтер. Пить умеем! Работать умеем и пить! Верно, комсорг? Земляк мой, донбассовец, — сообщил он, обращаясь к Шуре. — Так как? Еще по капочке?

— По донышку, — сказал майор и засмеялся. — По твоему донышку.

Выпили еще — верно, веселее стало, заговорили то по одному, то вдруг все сразу, зашумело застолье.

— Не прозевать бы нам встретить Новый год, — майор посмотрел на часы. — Приготовь, Бутенко, — уже скоро.

Капитан снова наполнил «бокалы», все взяли их в руки, смотрели на майора и ждали команды. Наконец он вскочил:

— Все! Двенадцать! С Новым годом, друзья! С новым счастьем! За победу! За победу в этом году! Пусть она придет как можно быстрее!..

Сдвинув кружки и одну крышку, все слушали майора Кирьянова. Он обвел присутствующих широко раскрытыми глазами, сказал:

— И еще. Пусть у каждого исполнятся его личные надежды и желания! С Новым годом, друзья!

— С Новым годом!

— С новым счастьем!

Шура и Василий смотрели друг другу в глаза и медленно цедили из кружек уже потеплевшую водку.

После двенадцати застолье стало по-настоящему шумным, майор рассказывал анекдоты — веселые и вполне пристойные, капитан несколько раз порывался тоже рассказать анекдот, но всякий раз останавливал себя:

— Не, не… Это не при девушках… Не… Это шахтерский… Давай ты, майор.

Вскоре Шура засобиралась домой. Гурин взглянул на Бутенко, тот разрешающе подмигнул, а потом еще и толкнул локтем в бок — мол, не сиди, собирайся. Пока майор ухаживал за Шурой, Гурин уже надел шинель и нетерпеливо мял в руках шапку.

— Пароль знаете? — спросил вдогонку капитан.

— Знаем, — сказал Гурин, и они с Шурой очутились на воле.

— Ой, как хорошо! А мы сидим в норе… — сказала она, вдыхая легкий морозный воздух.

Гурин взял Шуру под руку, она тут же прижала локоть к своему боку, и они пошли. Отойдя подальше от землянок, остановились. Гурин расстегнул Шуре шинель и, поддев руки ей под мышки, прижал ее к себе. Она доверчиво прильнула к нему, он нагнулся, отыскал ее губы и крепко поцеловал. Она ответила ему робко.

— Шура… — прошептал он. — Неужели это правда?

— Да… — шевельнула она губами, глядя ему в глаза.

Они шли медленно, молча и целовались через каждые несколько шагов.

У ее землянки Гурин приостановился, но она потянула его в дверь:

— Чего мы будем маячить на виду?..

Они вошли в землянку, она закрыла дверь на крючок.

……………………………………………………………………………………………………………

…Она гладила его волосы и приговаривала:

— Милый… Милый мой…

— Шурочка, — шептал он, — неужели это правда?

— А ты все еще не веришь?

— Я счастлив, Шура!.. Я люблю тебя…

— Ия, милый…

Какое-то время спустя дверь в землянку кто-то задергал снаружи. Шура зажала Гурину рот, насторожилась.

— Шура, открой… — послышался мужской голос.

— Кто там? — спросила Шура.

— Я. Открой, — нетерпеливо и настойчиво попросил тот.

— Что вы надумали? Глухая ночь, я сплю…

— Ты не одна?

— Одна. Что за допрос?

— Почему ты не была с нами? Я посылал за тобой…

— Я нездорова…

— Тебя не было дома.

— Я просто не отвечала, потому что нездорова.

— Открой!

— Не выдумывайте, капитан! — строго сказала Шура. — Что вы, в самом деле? Я шум подниму, вам будет стыдно. Завтра поговорим.

Капитан что-то промычал, поскрипел снегом — ушел.

— Кто это? — спросил Гурин.

— Да комбат наш. Напился, наверное, вот и пошел куролесить. Тебе пора, милый. Мне очень жаль расставаться, но мы ведь не дома, в армии, на войне.

Дома, несмотря на поздний час, Гурин долго не мог уснуть, размечтался. «Вот она, настоящая любовь!.. Любовь? Опять любовь… Что же это такое?» Вспомнилась Маруся, а потом и Марыся. Ведь и там была любовь. Была! Он страдал, мучился в разлуке. А теперь Шурочка… Нет, Шурочка — это совсем другое, ни с чем не сравнимое. Это, видать, прочно. Тут лейтенанту Елагину было бы не в чем его упрекнуть: он влюблен по-настоящему.

И Гурин стал мечтать уже о том, что вот кончится война и они с Шурочкой поженятся и поедут — жить к нему домой. Он уже и письмо в голове сочинял матери, но написать его пока не решался.

И вдруг однажды ночью объявили: «В ружье!», он подумал, что это очередная учебная тревога, и собирался с расчетом на скорое возвращение в лагерь.

— Ничего не забывайте, — приказал майор, убегая в штаб. Но и эти слова Гурин принял за обычные, учебные. Однако тревога есть тревога, и они с капитаном, как всегда, аккуратно собрали свои вещи, сложили в железный ящик партийные и комсомольские документы, закрыли на замок и понесли к штабу. Там уже стояла повозка, и Кузьмин грузил в нее штабное имущество. Они положили в эту же повозку свой ящик, связку разной литературы, вещмешки, и Гурин побежал в свою подопечную первую роту. Они с капитаном разделили роты на случай боевой тревоги: Гурину достались первые две, капитану третья, четвертая и разведвзвод. По давней привычке, Гурин больше находился в своей родной первой роте.