Три мешка сорной пшеницы

— Спасибо.

— За что, миленький?

— За минутки.

— Тебе спасибо. Помнить буду.

Прощание, но странное — не друг с другом пока, с теми «минутками», которые удалось провести вместе.

Залезли в телегу, устроились. Вера укрыла его ноги сеном, сама прислонилась к нему поплотней. Он разобрал вожжи, лошадь тронулась.

В звездной ночи страдающе заплакало несмазанное колесо.

Звезды еще не слиняли, только потеряли свою чеканность, но краешек неба вылинял, и по земле, прижимаясь, полз едва уловимый — зыбкая мечта о новом дне — рассвет. Можно уже различить рваную комковатость дороги, сухие остья травы на обочине.

И причитает во всю ширь полей, во всю глубь неба, до водянистых звезд, несмазанное колесо. И согревает сквозь шинель тесно прижавшаяся Вера.

Неожиданно она отстранилась:

— Кто это?

В плотной, неподатливой просини что-то маячило на дороге, словно под ветром шатало забытое с лета огородное пугало. Но нет ветра, нет вблизи огородов — поля и дорога, и застывший воздух, и завороженные звезды вверх.

— Кого это несет?

А лошадь не спеша шагала вперед, везла их навстречу пьяно бредущему путнику. Страдало несмазанное колесо.

Бесформенный, не похожий на человека, — встрепанная копна, решившаяся двинуться по дороге. Женька потянул вожжи, лошадь остановилась, колесный истошный плач захлебнулся. Гулкая тишина скованных морозом полей надвинулась на них, оглушила. И в этой тишине послышалось неровное звонкое постукивание палки о мерзлую землю.

— А–а, знаю… — произнес Женька. — Старый знакомый.

Поклевывая палкой черствую дорогу, он приблизился — без своего бабьего платка на голове, волосня раскосмачена, лицо безглазое, с чугунным клювом из бороды, — Митрофан, странник–убийца. Стук палки и натужное дыхание…

— Ты куда это? Эй! — окликнул Женька.

На секунду палка повисла в воздухе.

— Туды… куды и ты придешь, — с сиплым выдохом, с нелюдимой важностью.

И, шевеля тряпьем, с присвистом дыша, ожесточенно вбивая палку в непробиваемую землю, он миновал телегу.

— Сумасшедший! По такому морозу! Шуба–то у тебя сквозная! — крикнул Женька вслед.

Тишина окоченевших полей, упрямый стук палки.

— Женечка, это тот самый?

— Да, Митрофан Зобнин.

— Ой, слыхала о нем.

— Носит нечисть. И куда?

— Совесть, поди, покою не дает.

— Да нет у него совести. И была ли?

Стук палки стал тонок–тонок, как звон сухих промерзших травинок, бьющихся под ветерком друг о друга, — вот–вот оборвется…

— Блукает — его дело… Ладно, поехали.

И снова над землей раздался колесный плач, снова Вера прислонилась к Женькиному боку.

В это утро так и не показалось солнце. Незаметно прокравшиеся облака ровно и плотно затянули небо. Неохотно посыпал сухой, редкий колючий снежок, копясь в дорожных выбоинах.

Но Митрофан не выходил из головы. Бродит неприкаянная старая беда по свету, настолько старая и дряхлая, что уже никого не пугает. Но зачем–то шатается, живет, не хочет исчезнуть.

Живет?!

Женька вздрогнул и остановил лошадь.

— Ты что? — спросила Вера.

— В ту сторону… куда шел этот… там у вас кладбище?

— Да. За овражком, в березнячке.

— Так он же на кладбище!

— Нам–то что, пусть ходит.

— Он умирать шел… На могилу. Давно собирался.

И Вера отстранилась.

— Ляжет и замерзнет, скотина. Может, повернем?

Вера промолчала с натянутым лицом, словно изо всех сил вслушивалась — не застучит ли в тишине палка.

— Мы, считай, час едем, — тихо сказала она. — Да туда — еще час…

Женька нерешительно перебирал вожжи. Мертвеца от смерти не спасешь. Митрофан давно мертв. И два часа…

Он неуверенно тронул лошадь.

Вера остаток дороги сидела отстраненно. Чужая смерть встала между ними, сделала чужими. А может, невольное чувство вины: не повернули, не пытались даже спасти, пусть никому не нужную — совсем никому! — жизнь, но жизнь же!… Два часа…

Уже показались крыши села Кислова.

Сыпал реденький снежок, укрывал скованную землю. Первый снег в этом году. И надрывал душу надсадный крик несмазанного колеса.

Едва они въехали в село, как сразу же пришлось забыть кладбищенского Митрофана…

22

Захлебываясь, лают собаки. Напротив магазина толкутся люди, люди торчат и на высоком магазинном крыльце. Падает снежок. Черные люди на белой земле. И остервенелый собачий лай.

Женька скатился с телеги, забыв палку, судорожным сорочьим прискоком кинулся к толпе, стал расталкивать, пробиваясь вперед. Путь преградила широкая спина, хотел потеснить и ее, но стоявший впереди оглянулся — известковая маска, расплывшиеся зрачки истекают мраком — Бахтьяров. Он узнал Женьку, подался в сторону…

На сияющей белой припорошенной земле лежал он лицом вниз, маленький, скомканный, неловко выбросивший вперед единственную руку, в коротком пальтишке шинельного сукна, раскидав в стороны валенки с галошами. Шапка свалилась с головы, снег падает на жидкие белесые волосы.

А над ним, распушив загривки, прыгают собаки — глаза налиты кровью, уши прижаты, желтые клыки напоказ, и захлебывающийся бешеный лай. Маленький, скомканный, без шапки — великий господин на земле. Он изнемог, не смей его тревожить! Остервенелые оскалы, красные глаза, рычание. Великий господин изволил лечь посреди улицы… И люди свято блюдут невидимую черту, дальше которой им заказано переступать, кто потрусливей — прячутся за спины, митингуют в задних рядах, размахивают руками.

— Настька Семехина первая его увидела…

— Уже с полчаса лежит.

— Шестом бы их…

— Попробуй. Поглядим–резво ли ты бегаешь.

— Ишь, загривки–то!

— Ружьишко бы…

— Есть у старой Нютки, что сторожит горючее.

— Ружье–то у нее есть, да патронов нету.

— Живой ли?

— На мерзлой земле и здоровый загнется…

Желтеет на белом снегу кисть руки, валяется возле нее серая армейская ушанка. Собаки, напружинившись, стоят перед шевелящейся толпой, скалятся.

Женька дернулся вперед:

— Я отвлеку собак… Тащите его!