Три Нити
Шрифт:
— И что было потом? — нетерпеливо спросил почжут, стоило мне запнуться.
— Не знаю. Сиа пролил на тетрадь что-то, и вместо слов дальше — сплошное пятно.
Ишо понурился, почесал затылок, а потом пробормотал:
— Ты говорил, что записал и нашу историю?
— Так и есть.
— О чем она, как полагаешь?..
Вопрос не застал меня врасплох — пока я составлял свитки, сам много размышлял об этом.
— Пожалуй, будь все случившееся сказкой, она звучала бы так: в темном подземелье жило чудовище, стерегущее сокровище. Иногда чудовище выползало на поверхность и поедало народ из города неподалеку. Об том узнал странствующий герой, родившийся под двойной звездой. Белая звезда сказала ему — помоги страдающим! Чудовище велико, но примени хитрость — закуй его в цепи во сне и оставь умирать от голода и жажды.
— И что было потом?
— Потом, — отвечал я, — из подземелья никто не вышел.
— Хороший же ты писатель, Нуму, — раздраженно буркнул Ишо. — Зачем нужны сказки с таким концом?
И он растворился в темноте сна, печальный, как забытый на привязи баран. А впрочем, чему радоваться, если весь мир погрузился в ледяную гробницу… как и те двое, что повинны в этом?
Иногда я захожу проведать их, хотя мне тяжело лишний раз покидать спальню: в спине простреливает, а застуженные кости скрипят, как несмазанные петли. Но все же, держась за стены (лампы под потолком теперь едва тлеют: света здесь хватило бы только сове или нетопырю), я пробираюсь в заброшенный сад. Теперь там нет ни черной пшеницы, ни диких растений, ни пруда: на каждой пяди земли растут кристаллы. Если случайно наступить на них, можно поранить лапу до крови, так что дальше я крадусь на цыпочках. В самом сердце залы — там, где закончилось сражение Железного господина и Палден Лхамо, — самоцветы разрослись так, что превратились в огромный столп, от пола до потолка. Если прижаться лбом к его граням и заглянуть внутрь, можно различить очертания двух тел, прижавшихся друг к другу в вечных объятьях… Но, может, это мне кажется сослепу; молодая острота зрения давно покинула меня.
Иногда кристаллы горят в темноте — тем самым страшным, злым светом. Тогда я знаю, что чудовище ворочается глубоко внизу, под снегом и льдом, под корнями гор, не в силах выбраться наружу. Ун-Нефер сдержал свое слово: пусть он не смог сохранить Олмо Лунгринг, безымянная тварь останется здесь навсегда. Если правда то, чему меня учили ремет — что кроме нашего мира есть и сотни тысяч других, — то их обитателям нечего опасаться. Не будет больше смертей; не будет Эрликов. Кто бы ни жил там, за небесами — спасен. Правда, невольно мне становится жаль Железного господина… и даже его сестру. Позабыл ли я об их жертвах — тысячах душ, которые они погубили, вольно или невольно? Нет. И все же горько на сердце… Но я стар, и слаб, и слезлив, а потому надеюсь, что мне простится.
Да, я стар. Моя грива, когда-то черная, теперь совсем седа; и я давно окончил работу над свитками. Больным пальцам стало тяжко держать кисть и стило, и не о чем больше писать. Не о том же, как я чуть не лишился половины зубов, пока жевал волшебные хлебцы те? Их пресный вкус надоел мне до тошноты. Приходится солить их золою, чтобы желудок не выталкивал пресное угощение обратно. Унылое существование! Оно давно должно было закончиться, но смерть все не приходит. Не оттого ли, что я боюсь умирать? А боюсь потому, что не знаю нового бардо. Раньше любой ученик шена мог растолковать, что ждет оставивших тело; но с тех пор нарушился весь ход вещей! Кто возьмется предсказать: попадет ли моя душа в пасть твари-под-землей? Притянется ли к Стене, чтобы забиться в один из пустующих чортенов, как птенец в яйцо? Или так и будет носиться неприкаянной, среди тысяч братьев и сестер, умерших во время долгой зимы, в вихрях метели, в черноте ночи, пока солнце не погаснет на небесах?
Увижу ли я печальный призрак Сиа, оплакивающего сына? Столкнусь ли с Рыбой, Макарой, Саленом — моими несчастными друзьями? Взглянет ли на меня голубыми глазами Кхьюнг… или она ушла в пределы, недоступные прочим? А может, в зимней буре явится грозный, беспокойный дух Зово, чтобы посмеяться надо мной — бессильным, никчемным стариком, который никого не спас и никому не помог?.. Не знаю; но боюсь. Правда, в те дни, когда одиночество становится невыносимым, я сам зову их и порою будто бы слышу голоса, отвечающие мне. Но, может, это ветер шумит в пустых покоях, или лед разрывает трубы в механическом чреве Кекуит?..
Вот и
сейчас, с самого утра, я слышу краем уха щелканье, треск и звон. Уже почти полдень; звуки, хоть и размытые моей глухотой, становятся все громче… И, готов поклясться, они доносятся из сада! Я долго пытался не замечать их, но теперь все же пойду проверить, что происходит.***
Едва справившись с туфлями (те подпрыгивали на полу, словно пара парчовых кузнечиков), я вывалился из спальни и побрел темными коридорами к сердцу Когтя. Отчего тряслись мои поджилки — от старости или от страха? Или это сам дворец дрожал от основания до макушки? Не знаю; но когда я добрался до сада, там все ходило ходуном. Земля взрывалась, брызгая черными комьями; стены трещали, роняя куски багрового стекла, и отовсюду, как пчелы из потревоженного улья, лезли кристаллы. Снизу, сверху, с боков — точно стрелы, они протыкали тело дворца. Я и хвостом не успел махнуть, как мне перегородило путь обратно! Оцепенев, я тупо таращился на светопреставление вокруг; и вдруг в ушах взвыло — истошно, жутко. Не сразу я понял, что впервые за долгие годы слышу голос Кекуит; она проснулась! Что-то двигалось в ее нутре, что-то вздыхало и шевелилось, и снаружи ее потугам отзывались громыхание и гул… Стена!
Опомнившись, я изо всех сил поспешил вперед — к прежнему выходу из дворца, откуда спускалась на крышу Перстня корзина с Чомолангмой… Но сейчас было не до воспоминаний! То и дело спотыкаясь, оскальзываясь в грязи и царапая шкуру о проклятые каменюки, я обогнул сад по краю, старательно держась подальше от хрустального столпа. Тот вспыхивал, и угасал, и вспыхивал снова, будто кто-то раздувал могучим дыханием тлеющие угли. Боги, боги! Что же творилось?.. Наконец я оказался у прохода, ведущего наружу. Не нужно было оборачиваться… но я обернулся.
Столп треснул. Из его сердцевины бил свет — красный, как свежая кровь; края разлома мало-помалу расходились, обнажая что-то живое, влажное, шевелящееся… Взвизгнув, я бросился прочь, вмиг забыв и о старческой немощи, и о больных лапах, и остановился только у заслона — того, за которым в былые времена прятались лха в утро Цама. Задыхаясь, я прислонился лбом к холодной поверхности. Идол с бычьей головой, сидящий на страже дворца, грустно уставился в пустоту; сквозь поврежденные стены на железную морду сыпал снег. Я вытянул лапу и поймал одну снежинку; белый комочек исчез на пальце. Вдалеке скрежетали поворачивающиеся механизмы Стены. Я знал, что это значит — конец. Чудовище вырвалось на свободу и сейчас забирает приготовленные для него жертвы. Я знал… но не мог поверить.
С оглушительным шумом панцирь Когтя обвалился, рухнул вниз, пробивая чешуями заснеженные крыши Перстня (дай боги, чтобы его обитатели в это время прятались под землей!), разрушая древний мэндон, рассыпаясь по темному льду Бьяцо. Внутренности корабля сначала обвисли, как выпущенные кишки, а потом и вовсе оторвались, и на черном камне Мизинца остался только оголившийся скелет, похожий на высунутый железный язык. Даже ложная стена за спиною быкоголового идола раскололась; только я остался цел и невредим.
А потом настала тишина, и в ней я услышал шаги.
Щурясь, я пытался рассмотреть, кто идет, но поначалу видел только дрожащее пятно, окруженное завихрениями горячего воздуха. Приблизившись, оно стало походить на существо с длинными конечностями и паучьими пальцами ремет. Вот только у него не было ни глаз, ни рта, ни признаков пола, и все тело горело краснотой расплавленного металла! Или я сослепу ошибся? Багровая оболочка была не кожей, а длинным платьем, из которого выглядывали белые ладони, шея и ступни. Да, это точно ремет! Но кто? Неужели кто-то из тех двоих?..
Нет; лицо странного гостя не принадлежало ни Ун-Неферу, ни Селкет. Оно было совершенным и неживым, как маска. На бескровных губах застыла мирная улыбка. Веки сомкнулись, будто во сне, но это ничуть не мешало гостю. Он поравнялся с троном, занятым быкоголовым идолом, и чуть коснулся замерзшего изваяния. То со звоном повалилось на пол; железо раскололось, как глина, а гость сел на освободившееся место. Опали складки красного шелка, и я увидел узор, покрывающий чудесный наряд: у подола изгибались, переплетаясь, волнистые хребты Лу; у бедер были вышиты звери, подобные снежным львам, резво скачущие и скалящие друг на друга кривые клыки; а еще выше, у груди и горла, расправляли крылья неведомые птицы, каких не водилось в Олмо Лунгринг.