Три нити

Дядя звонко хлопнул себя по ляжке, подтверждая серьезность сказанного, и зачерпнул пиалой еще соленого варева. Сестра одобрительно кивнула, поглаживая живот; отец посмотрел на него исподлобья, но промолчал; а мать отвела взгляд.

Три месяца прошло с тех пор: миновал сезон дождей, и зеленый олень Шарад-гьялмо проскакал над землей, унося на своих рогах влажные грозы и ворох иссохших листьев. Солнце побледнело и опустилось ниже к земле, теряя свою силу. По утрам замерзшая трава блестела под копытами коз, как россыпь драгоценных камней, и белый пар валил из распахнутых ртов – а значит, пора было отправляться в Пхувер, откуда открывался путь на столицу.

***

Для этого путешествия Мардо принарядился: натянул лучший чуба с леопардовой оторочкой, продел в уши толстые серебряные крюки c бирюзой и ветвящимся кораллом, напялил на голову островерхую шапку, подбитую желтым шелком, – в общем, старался как мог. Повозку дядя тоже собирал с особым тщанием: внизу поместил мягко выделанные шкуры и тюки с тончайшей шерстью, следом разложил замотанный в ветошь сыр, горшки жирного до прозрачности масла и свертки с вяленым на можжевеловом дыму мясом, сверху накинул узорчатые домотканые одеяла и туго закрепил поклажу кожаными ремнями. В отдельную сумку, расшитую тонкими чешуйками серебра, дядя с почтительным нашептыванием положил дюжину торма 19 и несколько полупрозрачных хатагов для подношения горным духам, пучок сухих можжевеловых веток и амулетницу-гао, внутри которой хранился коготь прославленного святостью шенпо. Чтобы тащить все это добро и нас в придачу, Мардо выбрал самого крепкого дзо, с шерстяной юбкой до самых копыт и рогами в два локтя длиной; на них Гонкра надела плетеные украшения из красных нитей. Кроме того, дядя спросил каждого в семье, кто умел говорить, какие гостинцы ему привезти из города. Сестре нужен был расчет положений солнца, луны и созвездий для новорожденной дочери; ее муж хотел новые топоры, ножи и ножницы для стрижки скота; младшие братья выклянчили себе игрушек; отец велел купить тягучих сладостей из южного меда и крепкой пшеничной браги. И только мать ничего не попросила, как будто забыла, что нам скоро уезжать.

19

Торма – подношения божествам из масла, муки и т.д.; бывают разных цветов и форм.

Но когда на календаре выпал благоприятный для отъезда день, все подношения небесным и подземным существам были совершены, а меня, завернутого в теплое одеяло, кулем усадили в повозку, Гонкра подошла ко мне. Ее веки набухли и покраснели, но голос не дрожал.

– Сын мой, – сказала она. – Я не знаю, какой совет тебе дать. Да и нужен ли он? Судьба несет нас, куда пожелает, как ветер несет песчинки. Но я постараюсь защитить тебя, а ты… ты постарайся быть счастлив, Нуму.

Мать сделала движение пальцами, точно затянула узел напротив моей груди, и вдруг до ломоты в костях обняла меня. Ее дыхание всколыхнуло шерсть на моей макушке, согрело кожу влажным теплом, и только тогда я понял, что мне предстоит. Клянусь, я уже готов был выпрыгнуть из повозки и мышью забиться в какую-нибудь щель в родных стенах… Но в тот же миг раздался гортанный выкрик дяди; фыркнул дзо, гневно боднув воздух; заскрипели натужно колеса, и мы тронулись вперед. Мало-помалу и дом, и сгрудившиеся на пороге родичи уменьшились, сжались, исчезли в дрожащем воздухе. Потом позади остались и безголовые шеи старых скал. Мы покинули долину.

Путь на Пхувер шел вниз, петляя между мельчающих холмов, сначала походивших на крутые спины дронгов, затем – на простершихся ниц паломников и, наконец, совсем утонувших в каменистой земле. День был ясным и тихим; только изредка чирикали в кустах стайки воробьев да горбоносые сайгаки шумно хлебали воду из луж. Мардо, привычный к путешествиям, мычал себе под нос, не выпуская изо рта полоску сушеного мяса, и казался вполне довольным жизнью, а меня одолевала тоска. Я уже скучал по привычному ворчанию и крикам сестры, топоту лап и звону посуды; еще хуже стало, когда начало темнеть и в небе показались большие совы. Они то парили молча, выискивая добычу, то издавали нежные, печальные крики, от которых внутри все сжималось, точно кто-то запустил мне лапу под ребра и теперь сжимал сердце и легкие в крепком кулаке.

– Ну-ка, не чахни! – велел дядя, останавливая повозку у большого камня, на бок которого была прилеплена полоска ткани с выцветшей молитвой – видимо, он часто делал здесь привал. – Кто тебя купит с такой кислой рожей?

Пока Мардо распрягал дзо и набирал мутноватой воды из ручья неподалеку, я успел наломать сухого кустарника, нарвать травы для растопки и впервые развести огонь с помощью собственного чакмака 20 , подаренного отцом перед отъездом. От света на душе стало веселее, а от горячей часуймы – и того лучше. Мало того, дядя хитро подмигнул мне, вытянул из-под одеял два вкусно пахнущих свертка и разрешил съесть столько сыра и мяса, сколько влезет. Тут он не прогадал: уплетая лакомства за обе щеки, я почти забыл о своих печалях.

20

Чакмак (мечак, чукмук) – кожаная сумочка с металлической бляхой-ударником; внутри хранится трут и кремень. Все вместе используется для розжига костра и как украшение в Тибете и Монголии.

– Не бойся, Нуму! В городе жить лучше. Ты бы и сам сбежал из дому через пару лет, точно говорю. Мне вот никогда не сиделось на месте, все время тянуло узнать – каково оно там, где нас нет? Вдруг за ближайшей горой текут реки из меда в масляных берегах, а момо 21 сами макают себя в сметану и прыгают в рот? – приговаривал Мардо, зевая на луну. – Ты тоже любопытный и беспокойный, так что в Бьяру тебе понравится.

Я вовсе не был уверен в правдивости его слов, но решил, что жевать сыр все-таки лучше, чем спорить с дядей. Когда мы закончили ужин, звезды уже теснились в небе, как монеты в кошельке богача. Назойливые совы все еще кружили вверху, выкрикивая свои непонятные призывы, но я только поплотнее завернулся в одеяло, поморгал осоловелыми глазами и крепко заснул.

21

Момо – блюдо вроде пельменей с разной начинкой.

На следующее утро нас разбудили свет и холод. Шерсть вокруг носов слиплась жесткими иглами; дзо недовольно всхрапывал, долбя копытом ледяную корку на ручье; даже небо было белым, как от инея. Но к полудню потеплело, и я, растянувшись поверх поклажи, с удовольствием подставил морду осеннему солнцу. Повозка покачивалась неторопливо, и мысли выплескивались из головы, как вода из трясущейся чашки. Так мы и ехали – я дремал с открытыми глазами, дядя тянул вполголоса пошлые песенки про столичных гуляк – и в конце третьего дня достигли Пхувера.

***

Воздух в низине был влажным и потому неприятно холодил. Мардо сказал, что по весне, когда талая вода потоками срывается с гор, здешняя земля похожа на черепашьи панцири, всплывающие над прудами жидкой грязи, мусора и льда. Но сейчас о весенних половодьях напоминали только змеистые ручейки, обросшие по берегам белым блестящим налетом. Навстречу все чаще попадалась низкорослые деревья, уже лишившиеся листьев, но зато украшенные тут и там белыми хатагами и пестрыми дарчо. 22 Потом начались продуваемые злым ветром поля с вмерзшей в грязь щетиной срезанного ячменя. Там, где узкая колея вдруг превращалась в широкую дорогу, нас встретил каменный идол с кривыми, почти спиральными клыками в длинной пасти и печальным взглядом выпученных глаз, придававших ему сходство с лягушкой. К моему удивлению, Мардо спешился, достал из своей шелковой сумки белый торма и веточку можжевельника, ловко высек огонь и, шепча молитвы, поднес дымящуюся жертву истукану.

22

Дарчо – молитвенные флаги. Зд. – используется в значении флагов вообще, как больших (дарчен), так и малых (дардинг).

– А кто это? – спросил я дядю, когда тот, отдуваясь, снова вскарабкался в повозку.

– Какая разница? Всех духов не упомнишь, но от угощения не откажется никто. А с ними лучше быть уважительным, Нуму. Знаешь историю про Кхому Неверующего? Пошел он как-то в горы пасти овец, а еды с собой взял мало. Поэтому, когда по дороге ему попалась статуя красной дакини, он пожалел для подношения даже горстки цампы. «Да что мне сделается», – сказал Кхома и пошел было дальше, но тут из камня выскочила сама демоница и со словами: «А вот что!» – взяла и проглотила его с потрохами.

– Но… Если она его съела, кто же рассказал эту историю? Овцы?

– Дурак ты, Нуму! Это ж не с одним Кхомой было. Сколько еще народу дре успели сожрать, разорвать или превратить во что-нибудь непотребное, вроде ослов или табуреток, пока Железный господин не усмирил их. Спасибо ему за это, конечно, – промямлил дядя и поспешно сотворил благодарственный жест.

Пхувер был самой заурядной деревней, какие в западных долинах раньше исчислялись десятками, но мне он показался просто огромным. И неудивительно! Никогда еще я не видел столько домов в одном месте… если честно, я вообще не видел других домов, кроме нашего. Здесь же их было почти полсотни, сложенных из камня или глиняных кирпичей, бережно расставленных на зеленовато-серой земле, как ларчики с дорогими пряностями. Некоторые были с заборами и внутренними дворами; у многих было два, а то и три этажа, и даже деревянные балконы и пристройки сверху! Правда, от оснований домов разило застарелой вонью, а на стенах проступали влажные пятна от скапливающихся внутри нечистот: ясно было, что там в тесноте и темноте держат скотину. На плоских крышах торчали черные от сажи курильницы и сушился хворост, издалека похожий на комья седой шерсти; в нем гнездились многочисленные, пронзительно кричащие и гадящие куда попало птицы. И все же жилища Пхувера, с их резными дверями, медными запорами и выкрашенными в яркие цвета оконными рамами, показались мне очень красивыми.

Мы остановились у дальнего родича, чьего имени я не помню; зато помню его широкие, свисающие, как мокрые полотенца, брылы и коричневатые подпалины на морде и на груди. Хвост усталого дзо еще мотался за воротами дома, а Мардо с хозяином уже завели разговор о торговле и других взрослых делах. Меня же отправили внутрь вместе с хозяйским сыном, которому, впрочем, не было никакого дела до гостя. Проводив меня на верхний этаж и усадив на лавку в дальнем углу, мальчик сразу исчез. Высокая женщина в заляпанном переднике вручила мне пиалу с холодной часуймой и поспешно вернулась к чану, клокотавшему на очаге посреди комнаты. Так я и остался сидеть в одиночестве, озираясь вокруг и пуча глаза не хуже давешнего идола.