Три поцелуя. Питер, Париж, Венеция

– Не была, пока я не встретил тебя. Не то чтобы я сильно изменился, нет, я остался таким же жадным, потому что не хочу делиться тобой ни с кем. А вот зависть съехала: теперь я ее наблюдаю во взглядах тех незнакомых мужчин и женщин, которые то и дело пожирают твою молодость и красоту. Ты уже дома?

– Да.

– Одна?

– С кошкой.

– Перестань мучить своей лаской животное.

– А кого еще? Тебя же нет.

* * *

Зима наступила. И включила свою шизофрению. Наступила на человечество и начала жевать его, потихоньку испытывая на прочность. Кто-то делал вид, что ему начхать, кто-то пытался откашляться, самые находчивые улетали в теплые страны. Но тем не менее она потихоньку доставала всех, проникала сквозь одежду в самую душу.

Вымораживая те самые теплые уголки, ради которых люди готовы были идти на большие жертвы. Зима не любила никого. Ни лыжников, ни конькобежцев, которые вставляли ей палки в колеса и царапали спину, особенно дворников, что пытались стащить с нее пушистую белую шубку. Как она могла после этого относиться к людям? С холодным презрением: она не любила, она не хотела. В данный момент я переживал ее фригидность, сидя в кафе в сердце города. Запах свежего хлеба несколько смягчал зимний пейзаж. Сигарета медленно вытягивала из меня мысли и дым. Я рассчитался за булочки, что купил здесь специально для Фортуны, и вышел из кафе. Времени до встречи с Фортуной было еще много. Мы договорились пересечься в Таврическом саду. Бульвар провожал меня до самого парка. Я медленно брел среди кокаина зимы. Дорожки были подернуты сединой. Всю дорогу мятный морозный воздух врывался в мой нос, как к себе домой, и ударял приятной эйфорией в голову. В проволочных прическах деревьев, в тени их роскошных мыслей мерзли каменные богини. Они выстроились вдоль аллеи, которая вполне могла сойти за панель. Я уже шел на второй круг, словно мне надо было выбрать одну на ночь, не находя предлога для знакомства. Они же, взирающие на меня выпуклостями своего безумства, были холодны и равнодушны, возможно, знали, что моя богиня уже мчалась по подземным железнодорожным рекам навстречу ко мне. Зимой в Таврическом саду уныло, как никогда, да и садовник из меня никудышный. Доскрипев до середины парка, я остановился посмотреть на пруд. В этом месте снег отсутствовал, а асфальт был прошит воробьями, которые весело чирикали под ногами. Воробьи, словно маленькие швейные машинки, штопали асфальт своими носами. Достав булку, я накрошил им немного. Те начали стучать еще быстрее, будто в знак благодарности хотели подлатать мои растрепавшиеся чувства.

– О чем ты опять задумалась? – шли мы, обнявшись, по бульвару.

– Да так, ничего. Сегодня в универе был кросс, я вспомнила тот самый первый наш поцелуй.

– А какая связь? То, что я долго за тобою бегал?

– Да нет, – рассмеялась Фортуна. – Как будто этот поцелуй перерезал финишную ленточку моих девичьих переживаний. Ту самую ленточку, за которой пропали мысли: правильно я поступаю или неправильно. Я так хотела бы повторить эти впечатления именно в том состоянии. Помнишь, когда мы целовались на набережной?

– Да, я как нетерпеливый поклонник ждал тебя возле университета с утра, боясь пропустить.

– Когда я решила смотать удочки?

– Да, и отключила все доступные средства связи. А я, больной ожиданием и надеждой, караулил тебя. Ты выплыла синим платьем из-за угла. Ты летела на крыльях лета, а мне было в тот момент холодно, я не мог думать о чем-то другом, как о тепле. Я имею в виду зиму во внутреннем мире. Когда веет холодом одиночества со всех щелей, засыпая снегом воспоминаний. Озябшая душа пытается отогреться чаем, но не помогает даже коньяк. А тело утрачивает ту чувствительность, которой оно некогда обладало, и все по причине отсутствия рядом другого. Особенно дома… Одиночество начинается с порога. С того самого момента, когда ясно начинаешь осознавать, что тебя больше никто не видит и нет смысла выделываться, можно быть самим собой, бродить по дому с засаленной головой, есть прямо из кастрюльки, крошить печенье, висеть на телефоне и путаться в сетях. Будучи затянутым в чью-то чужую жизнь, я незаметно отказывался от своей.

– Потом мы обнялись, и все. Вместо занятий в универе ты предложил мне чай у тебя дома. Это твое: «Может, чаю?» Хоть я и была юной, все-таки знала, что значит чай с красивым одиноким мужчиной на его территории.

– Что тебе чай, ты знала, что через пару дней я предложу шампанское.

– Ну, это случилось не через пару дней, через месяц.

– Ты ждала чего-нибудь покрепче?

– Ну да, отношений, например. Ты тогда был первым, кого я действительно захотела.

– А кто был вторым?

– А вторым… – Фортуна сделала мхатовскую паузу и посмотрела на меня: – Был ты сейчас.

– Почему я?

– Отрицательные герои притягивают, – прятала свое лицо от возобновившегося снегопада Фортуна.

– А я отрицательный?

– На тот момент – да. Положительный приходил каждый день с подснежниками. Потом наступил период ландышей. Было смешно наблюдать через окно, как сверкали его пятки, после того как он оставлял цветы на пороге дома. Оплачиваем.

– Не всегда любят тех, кто приносит цветы.

– Да, но от тех, кого любят, букеты особенно желанны.

– Я понимаю, на что ты намекаешь.

– Я не намекаю, я желаю.

– У тебя есть время?

– Нет, забыл, – посмотрел Оскар на руку, где обычно носил часы.

– Хорошо, может, тогда зайдем в Русский музей? Давно там не была.

– Боюсь, на выходе меня опять задержат.

– Почему? – удивилась Фортуна.

– Скажут, что я пытался вынести шедевр.

– Это вместо цветов? – улыбнулась она, не ожидав такого комплимента.

– Цветы тоже будут, не волнуйся.

Мы шли по городу, любуясь свадебным тортом зимы, задирая головы на взбитые сливки крыш, сквозь снег, который продолжал эмигрировать свыше, спускаясь на торжество, кинуть льда в наши души и выпить, сквозь человечество, которое надело пальто, сквозь хрупкий, озябший хрустальный мир. Мы шли молча, будто боялись задеть его нечаянным словом и разбить игрушку нашего воображения, разбить чью-то надежду на весну. Через несколько минут уткнулись в Русский музей, ворвались в хаотичное пространство туристов и экскурсоводов. Отогреваясь знакомыми образами и перебирая один зал за другим, неожиданно уперлись в тупик, в «Черный квадрат».

– Мы уже полчаса торчим у этого полотна, я даже тебя не могу столько ждать.

– Я думала, ты на меня смотришь, – улыбнулась Фортуна.

– Так недолго и сторчаться, – почувствовал я тяжесть в ногах.

– На мне или на этом квадрате?

– Я бы предпочел на тебе.

– Обоснуй, – не отрывала глаза от квадрата Фортуна.

– Если отталкиваться от концепции полотна, то в этот черный квадрат должно провалиться все искусство. А если оттолкнуться от тебя, то все равно рано или поздно прибьет обратно. Хоть бы скамейку напротив поставили, – все еще продолжал я ныть.

– На самом деле мы стоим здесь не более пяти минут. Просто время здесь идет по-другому.

– Даже время здесь идет в квадрате, – приобнял я Фортуну.

– Кстати, есть еще и красный квадрат, который называется «Женщина в двух измерениях».

– Красный я уже не переживу, хотя этот цвет у меня тоже всегда ассоциировался с женщиной, стоит только в нее войти в настоящую, – поцеловал я Фортуну, – как все остальное за пределами тебе покажется пустым, белым, тоскливым.

– Слушай, может, тебе здесь группы водить? – посмотрела на меня строго Фортуна.

– И все время задаваться вопросом: почему только красный и черный? Будь в художнике коммерческая жилка, поставил бы на поток.

– Многих унесло таким потоком в канализацию. А Малевич здесь на самом видном месте, – потянула мою руку к выходу Фортуна.

* * *

«Новая осень развела нас, как маленьких, на скуку и на уныние, пусть даже акварелями. Как же скучно в кафе, если бы не еда…» – роились в голове Антонио унылые мысли. Он посмотрел в окно, там трое избивали человека. Жирная кровь капала на асфальт, на ворот белой рубашки, на желтые листья. Потом побежала струйкой из носа, спариваясь некрасиво с грязью. Били жестко, ногами. Антонио жутко хотелось есть. Его абсолютно не трогало чье-то горе, он был занят своим. Он чувствовал себя в роли той самой жертвы, так как эта нелепая связь между его дочерью и Оскаром, в которой он винил не Фортуну, не Оскара, а только себя, никак не могла уместиться в его голове. Ковыряясь вилкой в салате, он искал себе оправдание и не находил. «Нехватка отцовского внимания» – как сказала ему Лара. «Может быть, может быть, – вертел он в руках кусок хлеба, словно эту самую ситуацию, не зная, с какой стороны приложиться. – А что делать с Оскаром, какая теперь может быть дружба? Может быть, эти четверо тоже были когда-то друзьями, а может, и останутся, и будут вспоминать завтра историю за бутылкой водки как веселую развлекуху».