Три повести
Шрифт:
— Что же, можно идти? — спросил он не спеша. — А рубашечка, значит, и башмачки пригодились?
Он показал рукой на рубаху и башмаки. У немца стали злыми глаза. Он приподнял винтовку и погрозил Макееву прикладом. Тогда Макеев просунул руки в лямки мешка, встряхнул его на спине и пошел дальше к городу. У самого въезда в город, чуть в стороне от дороги, лежал навзничь парнишка. Правая его рука была поднята, как бы защищаясь от удара. Кровь из разбитого черепа натекла под затылок и еще не просохла, над ней вились степные зеленые мухи. Подальше с выпяченной кишкой под откинутым хвостом лежала лошадь. Ее желтые большие зубы были ощерены как бы в улыбке. По воронке с черной опаленной землей Макеев определил вес сброшенной бомбы. На окраине улицы, которая вела в город,
Час спустя, миновав еще два поста, показав снова и содержимое мешка, и документы («Здесь житель?» — спросил его немецкий солдат), он шел по опустевшей Ленинской. Провода трамвая и телеграфа были порваны и жгутами, как живые, вились по земле. Окна домов, несмотря на жаркий вечер, были наглухо заперты. Ни один человек не встретился ему на этой некогда шумной, а в вечерний час полной народа Ленинской. На перекрестке улиц стоял легкий танк, и немецкие танкисты, высунувшись из люка раскаленной машины, подставляли непокрытые головы первому вечернему ветерку, потянувшему со степи. Ворота «Колхозной гостиницы», где ждал Макеева Грибов, были заперты. Макеев попробовал пролезть сквозь их створку, перехваченную цепью, но щель была слишком узка. Он вспомнил, что есть другие ворота, с переулка. Двор гостиницы, заваленный пустыми бочками и старыми автомобильными покрышками, был безлюден. Макеев нагнулся к окошку подвального этажа и постучал в стекло. Никто не ответил. Только внизу, в черном пролете подвала, минуту спустя осторожно скрипнула дверь.
— Макеич! — позвал его голос так и не показавшегося из подвальной темноты человека. Грибов был жив.
В подвальной комнатешке с наглухо забитым фанерой окном Грибов зажег тощий фитилек плошки. Электричества в городе не было.
— Не ждал я, что придется нам с тобой свидеться… — сказал Грибов. Он сидел низенький, коренастый, в металлических очках на кончике носа, поверх которых смотрели молодые, поблескивавшие даже при огоньке фитиля глаза. — Ну, как у вас там, в Криворожье?
— Ушли шахтеры, кто смог, — сказал Макеев коротко. — Одни в Донбасс с Красной Армией… другие в степь, партизанить.
Он рассказал Грибову, зачем послан сюда. Грибов слушал, щурясь на огонь плошки. Отряд судостроительных рабочих, к которому должен был Макеев примкнуть, уже два дня назад покинул город. Верфи были взорваны. Теперь надо было пробиваться к Очакову, куда отряду должны были по морю подвезти оружие.
— Немцев в городе еще чуток, — сказал Грибов погодя. — Главная сила только на подступах. Нам с тобой тоже самое время уходить.
— Неужели я зазря пришел? — спросил Макеев хмуро. — По степи четверо суток маялся.
— Ну, зачем же так… — Грибов вдруг усмехнулся, глаза его стали хитрыми. — Такому королю чтобы работа не нашлась! — Он оглянулся на дверь и подвинулся ближе к Макееву. — Ты в «Колхозной» никогда не живал? — спросил он. — Ничего гостиница, люди не обижались. Кроватей по номерам штук двести найдется, постельным бельем бельевая напихана. Тут немцы целый штаб разместят. А под домом винный погреб «Винтреста», бочек двадцать вина… бессарабское пробовал? — Он жадно, почти в упор, рассматривал теперь живыми своими глазами Макеева. — Вот, думаю я, мы и угостим их винцом… они до вина первые охотники. Мы верфи взрывали, я кое-что приберег. Ты же горняк, ты это дело должен хорошо понимать.
Он долго отодвигал в углу какие-то ящики и ломаные стулья с порванными плетеными сиденьями и показал наконец Макееву то, что хорошо тот знал по проходкам в породе.
Полчаса спустя они стали спускаться по крутой лестнице подвала «Винтреста». Лестница была с выбитыми ступенями, сбоку лежали покатые доски, по которым скатывали бочки, и Макеев несколько раз хватался за ослизлые от сырости холодные стены. Внизу, в подвале, лежали бочки с вином. Пахло, как во всех винных погребах, сыростью, ореховым запахом дубовых бочек и сладким разлитым вином.
— Вот
это бессарабское, старое… Шоферы тут во время бомбежки дырочку провертели, ты попробуй.Грибов нашел шланг, сунул в дырочку и отсосал воздух. В рот Макееву плеснула тонкая пахучая струйка вина. Присев возле бочонка на корточки, он пил. Вино лилось в него и как бы расправляло всю душевную тоску, всю горечь того, что пришлось ему пережить, оставляя родной город и шахты.
— Хорошо! — одобрил он, оторвавшись и чувствуя, что снова густо бежит по его жилам кровь.
— Ты всего не пей, — сказал Грибов смешливо. — Адольфу оставь.
Несколько раз, пробираясь сторонкой по двору, они спускались в подвал, вынося из жилища Грибова то, что предназначал тот для встречи. Улица за воротами была по-прежнему пуста, и только два немецких самолета-разведчика, розовые от вечернего солнца, прошли над городом на небольшой высоте.
— Высматривают, — усмехнулся Грибов, глядя вслед серебряным птичкам. — Ничего, может, могилу себе высмотрят.
Они оставили открытыми двери подвала и вернулись обратно в темное жилище Грибова.
— Ну, Макеич, пора. Давай к городскому кладбищу, знаешь? Ночью бахчами уйдем на Парутино… там у меня на лимане есть знакомый рыбак.
Они условились о встрече в часовне на кладбище, куда должны были пробраться разными путями.
Макеев снова шел по улицам города. Был тот теплый, мягкий час вечера, когда обычно оживают южные города, и толпа движется по главной улице, и большие деревья по обеим ее сторонам остывают после дневного зноя, и все шумно, говорливо и неутоленно, как любовь… Он прошел, теснее прижимаясь к домам, чтобы остаться незамеченным, до угла улицы, и вдруг дивный свежий запах хлынул на него в этом безмолвном, обезлюдевшем городе. По-прежнему, продолжая жизнь, распускался перед вечером табак на городском скверике, возле обочины которого, словно споткнувшись на бегу, лежала ничком женщина. Руки ее были вытянуты вперед, соскочившая с ноги туфелька валялась рядом, и Макеев увидел аккуратно заштопанную пятку чулка на мертвой, подвернувшейся ноге. Он набрал воздуху, кровь после нескольких глотков вина еще густо бродила в нем, и понял, что убьет первого же немца, которого встретит… Сам боясь в себе этой силы, он свернул в боковую уличку и вдруг остановился, слушая. Сбоку мерно нарастал шум тяжелых железных гусениц, двигались танки, и несколько мотоциклистов вдалеке, не доехав до скверика, свернули на главную улицу. Подтянувшиеся части врага входили в город.
Безлюдными боковыми уличками и пустырями он стал пробираться к городскому кладбищу. Опять тяжело, в самые ребра, толкалось сердце. Кладбищенские ворота были открыты. Кто мог в вечерний час оказаться здесь, среди мертвых? Он пошел по дорожке мимо крестов и увидел вскоре купеческую часовенку с проржавевшей крышей. Мрак и сырость после теплого вечера охватили его. Прошлогодние сухие листья лежали в этой покинутой усыпальнице. Он сел на каменную холодную скамеечку, чтобы дождаться здесь Грибова. Все было впереди. Война только начиналась. Только предстояло расправить свои плечи советской земле, и по всей широкой степи, от одного села к другому, от одного шахтерского поселка к другому, должен был прокатиться клич… Все голубее, темнее становилось на кладбище. Лишь в самых сумерках бесшумно, испугав его, появился у входа в часовенку Грибов.
— Успел домой забежать, — сказал он, кладя на скамью узелок. — Тут вот хлеб, огурцы на дорогу. Вошли, проклятые, видел?
— Видел, — сказал Макеев коротко.
Больше они ничего не сказали друг другу. Медленно, точно истаивая, темнели южные сумерки, и все-таки было еще светло, еще были невидимы звезды. В холодной сырости часовни Макеев стал зябнуть.
— Что же, пойдем? — сказал Грибов вдруг.
Они вышли из часовни и, держась на всякий случай поодаль друг от друга, пошли по аллее. Вскоре, миновав кладбищенскую ограду, они вышли в степь. Нежная зеленая полоса была там, где село солнце. И до самого горизонта, казалось, звенели цикады. Внезапно гулкий двойной, потом тройной удар потряс тишину ночи. Макеев остановился.