Три приоткрытые двери. Исторические зарисовки

– Ну, ещё раз, с праздником вас, Николай Ефимович, Фаина Фёдоровна, Ниночка, Володя… Спасибо большое за парад… Счастливо вам сегодня отпраздновать.

Из телевизора зазвучали радостные военные марши. Парад кончился, и соседи стали расходиться, разбирая стулья и двигая на место стол. Пока Нина с Володей их провожали, Николай Ефимович снял скатерть, стал сворачивать.

– Это кто же тут у нас спрятался? – согнулся он почти к полу.

Все знали, что Манюня, как болонка, обожала смотреть телевизор из-под стола, через бахрому скатерти. Там она была, как в домике, большим достоинством которого являлось то, что можно было безнаказанно ковыряться в носу. Когда стол переставляли, Манюня перебралась следом, но теперь, со снятой скатертью, оказалась у всех на виду.

– Ну, как тебе парад, понравился?

– Понявился.

– Тогда вылезай, и пойдем бабушке помогать.

Дела на кухне кипели во всех смыслах. От духовки шел немыслимо вкусный запах, в который уже вплетались зеленые ароматы порезанного лука, добытой на рынке кинзы, подаренной черемши, и бело-желточный оттенок варёных яиц. Фаина Фёдоровна уже чистила возле раковины картошку, аккуратно вырезая глазки, Володя доставал с антресолей спиртное и крымское вино, специально для этого дня сбереженное, а Нина резала овощи для салата.

Хорошо!

– Мы к вам, помогать, – возвестил Николай Ефимович, заводя в кухню Манюню.

Свой кулинарный шедевр он достанет из духовки последним, перед самыми гостями.

– Замечательно, – не отрываясь от картошки, сказала Фаина Фёдоровна, – только тут вам нечего толкаться. Возьми, Коля, чистое полотенце протирать бокалы. С Володей раздвиньте стол и постелите большую скатерть, а старую повесь в каптёрке на раскладушку.

– Есть, товарищ главнокомандующий!

– Ещё не всё. Посчитай сколько нас будет и разложи пока ножи и вилки. Анпилоговых я попросила, чтобы они пару табуреток оставили, но, боюсь, не хватит.

– У Кондратовых возьмём.

– Тогда сразу иди, заодно и пирог отнесешь. Она парад смотреть не приходила…

Кондратовы – соседи по лестничной клетке, Василий Васильевич и Фаина Васильевна. Когда заселялись в этот дом, долго удивлялись – надо же, такое редкое имя Фаина, а тут, мало того, что две, так ещё и рядом! Василий Васильевич все норовил встать между ними и загадать желание. И при этом старался приобнять и Фаину-жену, и Фаину-соседку, что совершенно определенно выводило из себя Николая Ефимовича. Вася Кондратов тоже фронтовик, высокий, статный, похожий на киноартиста…

Эх, знать бы тогда, что всего через несколько лет старые раны дадут о себе знать, и парализованный Василий Васильевич будет лежать в своей долгожданно полученной квартире под присмотром потускневшей и постаревшей жены… Знай он про это, ни на минуту не задумался бы над тем, что загадать между двумя Фаинами…

– Ну вот, кажется и всё…

Николай Ефимович пристроил последний стул, поправил скатерть, полюбовался ровным венком тарелок по краю и хрустальным венцом бокалов внутри. Остался доволен. Володя с Манюней протирают последние ножи, значит можно пока пойти и достать фотографии. Гости обязательно захотят посмотреть, вспомнить… Наверняка и свои принесут.

У стены, между платяным шкафом со скрипучей дверью и резным, светлого дерева пианино стоит последний, не приставленный к столу табурет. На него и выложил Николай Ефимович два тяжелых семейных альбома – один уже потертый, в красном бархате, а другой новенький, под кожу, военный. Сверху серую обувную коробку, заполненную черно-бело-коричневатыми прямоугольниками. Немного поколебался и, не утерпел, взял верхние фотографии, стал пересматривать.

Вот они на поле во время учений. Сорок шестой год. Народу много, все хотели сняться, поэтому притащили откуда-то бревно, выстроились в две длиннющие шеренги и заулыбались радостно в объектив. Улыбок этих, правда, совсем не видно – не лица, а горошины. Фотографу, чтобы всех захватить, пришлось чуть не на другой конец поля уйти…

А вот и Сталинск, куда направили после выхода из окружения. Сибирь, холод, все в бушлатах. Сначала локти кусал, что в такой глубокий тыл отправили, а потом осознал – армии необходимо хорошо обученное пополнение…

Туда он забрал и Фаину с Ниночкой, когда узнал, что обе выбрались-таки из Литвы и доехали до Воронежа, где жили у Анны Николаевны и Фёдора Фёдоровича. Город стратегический, в сорок первом уже был закрыт, потому что немцы подбирались всё ближе, но тесть с тещёй уезжать в Сибирь с подвернувшейся оказией не захотели. Всё надеялись, что город не сдадут…

А вот снимок в столовой, тоже в Сталинске. Сам по себе ничем не примечательный – там только он сам с двумя курсантами – но именно здесь приехавшая Фаина Федоровна столкнулась нос к носу с их бывшим политруком, бросившим женщин и детей на дороге. Такой жену Николай Ефимович больше никогда не видел. Как размахнулась, как залепила пощечину – политрук едва не упал. А она села и расплакалась…

Когда поляки довезли их до станции, народу там было, не протолкнуться!

С горем пополам разместились в товарном вагоне. Двери раскрыли настежь, чтобы не задохнуться, но дети без конца лезли на самый край. Всем хотелось сесть, свесить ноги и наблюдать, как проносятся мимо встревоженные поселки, леса, полустанки…

Ниночку удалось посадить на вторую полку, подальше от раскрытых дверей, где она тихо игралась, жуя хлеб, подаренный польским офицером. До слез жалко было сахара. Но осмотревшись, Фаина Фёдоровна поняла, что их с Ниночкой беды, пожалуй, и не беды вовсе, а сплошное везение.

Страшнее всего было смотреть на громко кричащую женщину с растрепанными волосами. Где-то в общей бестолковой суматохе при посадке она потеряла детей и теперь всё рвалась выпрыгнуть, бежать назад, искать… Когда доехали до Ярославля, она вдруг притихла, заулыбалась, стала что-то тихо и ласково говорить в пространство… Она сошла с ума. И Фаина Федоровна, которая держалась из последних сил, чтобы не думать ни в коем случае ни о чём, все же подумала, что для бедной женщины это безумие было, как спасение…

На сортировочной станции Ярославля, где их всех выгрузили, было устроено что-то вроде эвакопункта.

Люди выстаивали длиннющие очереди, чтобы получить «путевку» и разрешение ехать дальше, туда, где им могли дать приют от надвигающейся беды, если такие места ещё оставались. Отсидела эту очередь и Фаина Фёдоровна. Ей казалось, что стоит только попасть в поезд, и можно будет расслабиться, отдохнуть, позволить себе, наконец, пожалеть Ниночку, да и себя заодно. Но смертельно уставший начальник эвакопункта, постоянно вытирающий пот над красными, бессонными глазами, сказал ей тихо и твердо:

– Гражданских поездов на Воронеж нет, и не будет. Город закрыт.

Эти слова стали последней каплей. Всё накопившееся за последние дни и сдерживаемое лишь усилием воли, хлынуло наружу, через край, когда этой воли не осталось…

Фаина Фёдоровна помнила, что её отпаивали какой-то водой, махали на неё газетой с улыбающимся Сталиным, в чем-то убеждали и чем-то уговаривали. Не к месту вспомнился водитель-литовец. Хотя, возможно, он просто возник вместе с мыслью о Колином пистолете. Или она тоже сходит с ума, раз ничего не слушает и не хочет понимать? Но, придя в себя, Фаина Фёдоровна взяла Ниночку на руки, села у стены и, так же твердо, как начальник эвакопункта, сказала: